— Да пошел ты к черту со своими принципами! — Марина Васильевна захлопнула крышку ноутбука так резко, что вся кухня содрогнулась. — Тридцать лет тебя растила, на ноги поставила, а ты… ты как чужой!
Петр стоял у окна, спиной к матери. Вид на соседний дом с покосившимся забором казался ему сейчас единственным островком спокойствия в этом хаосе. Где-то во дворе лаяла собака — монотонно, безнадежно.
— Мам, я уже сказал…
— Сказал! — передразнила она, вскакивая с табуретки. — А я тебе говорю: продавай свою конуру и добавляй нам на дом! Понял? Нечего тут рассусоливать!
Конура. Петр медленно повернулся. Мать стояла, упершись руками в бока, — маленькая, колючая, как ежик. Седые волосы растрепались, глаза блестели каким-то лихорадочным блеском. В этот момент она была похожа на генерала перед решающей битвой.
— Это моя квартира, мам.
— Твоя? — Она рассмеялась — коротко, зло. — А кто тебе на первоначальный взнос деньги дал? Кто кредит помогал погашать первые два года?
Петр знал: сейчас начнется. Начнется тот самый хорошо отрепетированный спектакль, где он — неблагодарный сын, а она — жертва обстоятельств. Декорации — старая кухня с облупившимися обоями. Реквизит — его чувство вины, отшлифованное до блеска за годы таких вот «разговоров».
— Слушай меня внимательно, — мать подошла ближе, голос стал тише, опаснее. — Отец сказал: либо мы покупаем дом, либо он уходит. Понимаешь? У-хо-дит.
Отец сказал. Петр почти видел эту сцену: отец, сидящий в своем любимом кресле с газетой, даже не поднимает головы. «Мариш, сколько можно? Или дом, или я съезжаю к брату в Тулу». И мать, конечно, восприняла это как ультиматум вселенского масштаба.
— А может, пусть съезжает? — сказал Петр тише, чем хотел.
Удар пришелся точно в цель. Мать замерла, рот приоткрылся. Потом лицо стало багровым.
— Ты… ты это серьезно? Своего отца… из дома… чтобы твоя драгоценная хрущевка…
— Мам, остановись.
Но остановиться она уже не могла. Тридцать лет накопленной усталости, разочарований, неосуществленных планов вырвались наружу, как вода из прорвавшейся плотины.
— Я всю жизнь! Всю жизнь для вас! — Она махала руками, как будто отгоняла невидимых мух. — Институт не закончила — тебя растила! Карьеру не делала — за вами ухаживала! А теперь… теперь хочу наконец нормально жить, так ты мне этого не даешь!
Петр смотрел на нее и думал: а когда это началось? Когда мать превратилась в этого отчаянного, загнанного в угол человека? Он помнил ее другой — смеющейся, читающей ему на ночь сказки, пекущей пироги к его дню рождения…
— Мариш, ты чего кричишь? — В проеме появился отец, растрепанный после дневного сна. — Соседи услышат.
— А пусть слышат! — Мать повернулась к нему. — Пусть знают, какой у нас сын! Мать родную на улицу готов выкинуть!
Отец моргнул, оглядел кухню — словно искал подсказку, как себя вести в этой ситуации. Петр вдруг понял: отец никуда не собирается уезжать. Это была просто манипуляция, в которую мать поверила сама. Или хотела поверить.
— Пап, ты правда собираешься к дяде Володе?
Отец замялся, взгляд заметался между женой и сыном.
— Ну… то есть… если вопрос с домом не решится…
— Николай! — Мать аж подпрыгнула. — Ты же сам сказал!
— Я сказал, что хорошо бы дом купить, — пробормотал отец. — А про Тулу… это ты так поняла.
Повисла тишина. Мать медленно опустилась на табуретку. Лицо у нее стало серым, осунувшимся. Вдруг она показалась Петру очень старой — впервые за все эти годы.
— Значит, опять я виновата, — сказала она тихо. — Опять я все неправильно поняла.
Петр подошел, присел рядом. Хотелось обнять, но не решался — между ними уже давно выросла невидимая стена из обид, недопонимания, невысказанных претензий.
— Мам, я не против помочь. Но не продавать же квартиру…
— А как тогда? — Она подняла на него глаза — усталые, потускневшие. — На мою пенсию дом не купишь. У отца — копейки. Кредит нам не дадут в нашем возрасте.
Петр молчал. Он знал: она права. Знал, что их маленькая квартирка действительно тесная для троих взрослых людей. Знал, что мать всю жизнь мечтала о доме с садом, о том, чтобы выращивать помидоры и яблони. Знал — и все равно не мог заставить себя согласиться.
— Я могу помочь с первоначальным взносом, — сказал он наконец. — Накопления есть. И потом помогать с выплатами.
Мать оживилась:
— Сколько у тебя накоплений?
— Полтора миллиона.
— А дом стоит четыре! — Отчаяние снова окрасило ее голос. — Где остальные-то взять?
— Банк даст кредит. На твою и папину пенсию потянете.
— В нашем возрасте? Да ты что!
Отец кашлянул:
— Собственно, если Петр поручителем будет…
Мать и сын одновременно посмотрели на него.
— То есть если я буду отвечать по вашему кредиту? — уточнил Петр.
— Ну… формально. На всякий случай. Мы же не собираемся не платить.
Формально. Петр почти рассмеялся. Ничего формального в их семье никогда не было. Все всегда становилось очень, очень личным.
— Хорошо, — сказал он. — Давайте попробуем.
Мать впервые за весь вечер улыбнулась. Не той острой, колючей улыбкой, а по-настоящему — как улыбалась ему в детстве, встречая из школы.
— Правда?
— Правда.
Она встала, подошла к нему, неловко похлопала по плечу.
— Спасибо, сынок. Я знала, что ты поймешь.
Петр кивнул, обнял мать — наконец-то. Она пахла привычно: кремом для рук и чем-то домашним, уютным. И он подумал: а может, это и есть семья? Не идеальная картинка из рекламы, а именно это — крики, обиды, манипуляции, а потом примирение и готовность жертвовать ради близких?
Отец сел за стол, достал телефон:
— Риелтору позвоню. Завтра посмотрим тот дом на Садовой.
— С яблонями? — спросила мать.
— С яблонями.
Петр смотрел на родителей — увлеченно обсуждающих планы, размеры комнат, возможность пристроить веранду. И думал: хорошо это или плохо — когда чужие мечты становятся твоими обязательствами?
Но ответа не находил. За окном стемнело, собака перестала лаять. В доме стало тихо и почти мирно — до следующего скандала, до следующего семейного кризиса, до следующего трудного выбора между своими желаниями и чужими потребностями.
Семья, — подумал Петр, глядя на довольные лица родителей. Семья — это когда ты всегда виноват и всегда прощен одновременно.
Но спокойствие длилось недолго.
Через неделю Петр сидел в офисе риелтора, листая документы на дом. Мать нервно теребила ручку сумки, отец изучал договор, шевеля губами.
— Итак, — сказала риелтор, молодая женщина с безупречной улыбкой, — остался последний нюанс. Хозяин просит встретиться лично. Говорит, хочет познакомиться с покупателями.
— А это обязательно? — спросил Петр.
— Не обязательно, но он настаивает. Такой уж человек — принципиальный.
Дом оказался именно таким, как мечтала мать: с палисадником, яблонями, деревянной верандой. Хозяин встретил их на крыльце — мужчина лет шестидесяти, с внимательными серыми глазами.
— Семья Ковалевых? — Он протянул руку. — Борис Михайлович Крылов.
Петр пожал крепкую ладонь и почувствовал что-то знакомое в этом рукопожатии, в манерах, даже в голосе.
— Проходите, расскажу про дом.
Они обошли комнаты, хозяин показывал каждый уголок с любовью и гордостью. Говорил о том, как сам делал ремонт, как сажал деревья, как строил баню. Мать слушала, затаив дыхание, уже мысленно расставляя здесь свою мебель.
— А почему продаете? — спросил отец. — Такой дом…
Борис Михайлович помолчал, глядя в окно на сад.
— Жена умерла три года назад. Дети живут в других городах. Один я здесь… — Он развел руками. — Большой слишком для одного человека.
— Понимаю, — кивнула мать. — Мне тоже хочется, чтобы дом был полон жизни.
— Вот именно! — Борис Михайлович оживился. — Чувствую, что вы его полюбите.
Когда они пили чай на веранде, хозяин вдруг посмотрел на Петра внимательно:
— Простите, а вы случайно не работали в «Технострое»? Лет десять назад?
Петр удивился:
— Работал. А откуда…?
— Я там главным инженером был. Помню молодого архитектора Ковалева. Талантливый парень был.
— Борис Михайлович! — Петр встал. — Вы же меня увольняли!
Повисла неловкая тишина. Мать и отец переглянулись.
— Увольнял? — Борис Михайлович нахмурился. — Не помню такого…
— Проект торгового центра. Я отказался подписывать липовую экспертизу. Вы сказали: «Либо подпишешь, либо уволишься».
Лицо хозяина изменилось, стало серьезным.
— Торговый центр… — Он провел рукой по лбу. — Господи, да это же… Петр, это вы тогда правы были! Тот центр через два года обрушился. Помните? Три человека погибло.
Петр помнил. Помнил и то, как потом винил себя — может, если бы остался, смог бы что-то изменить?
— Я тогда был под давлением руководства, — тихо продолжал Борис Михайлович. — Планы, сроки, деньги… Но вы поступили честно. А я… я был слаб.
Мать смотрела то на сына, то на хозяина дома, пытаясь понять, что происходит.
— После той истории я ушел из «Техностроя», — сказал Борис Михайлович. — Открыл свою фирму. Небольшую, но честную. И знаете что? — Он посмотрел Петру в глаза. — Я всегда помнил о том парне, который не побоялся сказать «нет». Иногда думал: интересно, что с ним стало?
— Работаю в проектном бюро, — ответил Петр. — Небольшом, но… честном.
Борис Михайлович улыбнулся:
— Вот и хорошо.
Он встал, прошелся по веранде.
— Знаете что, давайте пересмотрим цену. За дом хочу три миллиона, а не четыре.
— Как? — Мать даже подпрыгнула. — Но почему?
— Потому что хочу, чтобы дом достался хорошим людям. А хорошие люди — это те, кто не идет на компромиссы с совестью.
Петр молчал, переваривая услышанное. Жизнь иногда делает такие неожиданные повороты…
— Но есть одно условие, — добавил Борис Михайлович. — Петр, хочу предложить вам работу. У меня есть проект — жилой комплекс. Нужен главный архитектор. Человек, которому можно доверять.
— Я… — Петр растерялся. — Но у меня работа есть…
— Зарплата в два раза больше, чем у вас сейчас. Плюс процент с проектов.
Мать схватила сына за руку:
— Петя, ты понимаешь, что это значит?
Понимал. Это значило, что кредит на дом будет не проблемой, а мелочью. Это значило новые возможности, новую жизнь.
— Мне нужно подумать, — сказал он.
— Конечно. — Борис Михайлович протянул визитку. — Позвоните, когда решите.
Вечером дома Петр сидел на кухне, держа в руках визитку. Родители суетились вокруг, обсуждая планы переезда.
— Представляешь, — говорила мать, — у нас будет сад! Я посажу розы, клубнику…
— И баня есть, — добавлял отец. — Можно париться по субботам.
Петр слушал их и думал о странном повороте судьбы. Тот конфликт десятилетней давности, который казался ему поражением, оказался победой. Принципиальность, которую он считал своей слабостью, стала силой.
— Петь, — мать присела рядом, — ты возьмешь эту работу?
— Возьму, — сказал он и удивился, как просто прозвучало это слово.
Мать обняла его, и на этот раз объятие было теплым, искренним, без тени манипуляции.
— Я горжусь тобой, — прошептала она. — Всегда гордилась. Даже когда ругалась.
Петр прижал ее к себе и подумал: может быть, семья — это не только про обязательства и жертвы. Может быть, иногда все складывается так, что помогая близким, ты помогаешь и себе. Может быть, честность и принципиальность все-таки окупаются — просто не сразу, а когда меньше всего ждешь.
За окном зажглись фонари. Где-то лаяла все та же собака — но теперь этот лай казался не жалобным, а просто… домашним. Обычным звуком обычной жизни, которая завтра станет немного лучше, чем была вчера.
— Мам, — сказал Петр, — а можно мне в новом доме комнату с видом на яблони?
— Можно, — засмеялась она. — Конечно, можно.
И впервые за долгое время в их доме воцарилась тишина — не напряженная, а мирная. Тишина, полная надежды и новых возможностей.