Я сидел на кухне, уткнувшись в экран телефона, когда послышался звон посуды — Наташа что-то мыла у раковины. В воздухе витал запах лимонного средства и поджаренного мяса — кажется, она разогревала вчерашние котлеты.
Алёнка, наша дочь, шестнадцать лет, сидела в своей комнате, наушники в ушах, как всегда. Дверь хлопнула — это соседка, баба Рита, зашла, не спрашивая. У неё привычка такая: вваливается, будто к себе домой, и сразу начинает вещать.
— Юрка, ты слышал, что у Ленки с третьего этажа? — Баба Рита плюхнулась на табурет, её цветастый халат распахнулся, обнажив коленки, похожие на мятые подушки. — Мужик её, Серёга, ДНК-тест сделал, и знаешь что? Дочка не его!
Я отложил телефон. В горле пересохло, будто песка наглотался. Наташа замерла у раковины, губка в руке, вода льётся, а она не шевелится. Я посмотрел на неё — лицо белое, как простыня на верёвке в мороз.
— Рита, ты это… потише, а? — Я кашлянул, пытаясь прогнать ком в горле. — Чего языком трепать?
— А что такого? — Баба Рита хмыкнула, подперев подбородок ладонью. — Весь подъезд гудит. Говорят, Серёга теперь с Ленкой не разговаривает, вещи собрал и к матери уехал.
Наташа резко выключила воду. Повернулась, глаза блестят, как у кошки в темноте.
— Юра, — голос у неё тихий, но звенит, как натянутая струна. — Ты ведь не думаешь… ничего такого, да?
Я пожал плечами. Что я мог сказать? В голове уже крутилась эта чертова мысль, как заевшая пластинка.
Алёнка — вылитая Наташа, те же скулы, тот же разрез глаз. Но волосы… тёмные, почти чёрные, а у нас с Наташей — русые, светлые. Я всегда шутил, что она в прабабку пошла, но теперь эта шутка казалась мне тонкой, как бумага, которую вот-вот порвёт.
Мы с Наташей поженились двадцать лет назад. Я тогда с завода уволился, подался в автосервис, руки по локоть в масле, но деньги водились. Наташа работала в библиотеке, тихая, как мышь, но смех у неё был — как колокольчик. Алёнка родилась через три года. Я её на руках носил, пеленал, кормил из бутылочки, когда Наташа ночами спала без задних ног. Никогда не сомневался, что она моя. Никогда.
Но пару лет назад Руслан, мой кореш с детства, напился у нас на кухне и ляпнул:
«Юр, а ты уверен, что Алёнка твоя? Уж больно она на того парня похожа, с которым Наташка в институте тусовалась».
Я тогда посмеялся, вмазал ему по плечу, сказал, чтоб не трындел. Но зерно упало в землю. И проросло.
— Юра, ты меня слышишь? — Наташа уже стояла рядом, руки в бока, голос дрожит. Баба Рита притихла, только глазами зыркает, как в сериале.
— Слышу, — буркнул я. — Чего ты завелась? Я ничего не сказал.
— Не сказал, но подумал! — Она швырнула губку на стол, та шлёпнулась, как дохлая рыба. — Я же вижу, как ты на меня смотришь!
— Наташ, давай без этого, а? — Я встал, отодвинул стул. Ноги будто ватные. — Я просто… ну, послушал, и всё.
— И всё?! — Она шагнула ближе, глаза в глаза. — Ты думаешь, я… что я могла… Юра, ты совсем с ума сошёл?!
Баба Рита кашлянула, поднялась, бормоча:
— Пойду я, пожалуй… чайник у меня, наверное, кипит.
Дверь за ней хлопнула, а мы с Наташей остались. Я смотрел на неё и видел не жену, а ту девчонку из библиотеки, которая краснела, когда я звал её на свидание. И вдруг подумал: а знаю ли я её вообще?
— Наташ, — начал я, но голос сел. — Я не хочу ссориться. Просто… давай сделаем тест. Для спокойствия.
Она отшатнулась, будто я её ударил.
— Тест? Ты серьёзно, Юра? Ты мне не веришь?
— Дело не в тебе, — я потёр виски, в голове гудело. — Дело во мне. Я должен знать.
Вечером я позвонил Руслану. Он был в гараже, судя по звукам — железо лязгает, музыка орёт.
— Юрка, ты чего такой кислый? — Руслан хохотнул. — Наташка опять на тебя наехала?
— Руслан, — я понизил голос, хотя был один в комнате. — Помнишь, ты про Алёнку говорил? Про того парня?
Тишина. Потом он выдохнул:
— Блин, Юр, я тогда пьяный был. Забей.
— Не могу, — я сжал телефон так, что пальцы заныли. — Я тест хочу сделать. ДНК.
— Ты чё, с катушек съехал? — Он присвистнул. — Наташка тебя убьёт.
— Она не знает, — соврал я. — И не узнает. Посоветуй, где сделать, ты ж вечно в курсах всего.
Он помолчал, потом назвал адрес лаборатории. Я записал, чувствуя, как внутри всё сжимается, будто кто-то выкручивает кишки.
Тест я сделал тайком.
Взял у Алёнки расчёску, пока она в школе была, и свои волосы. В лаборатории девчонка в белом халате посмотрела на меня, как на психа, но взяла образцы. Сказала, что результат через неделю.
Неделя тянулась, как резина. Я плохо спал, ворочался, а Наташа, будто чувствуя, молчала. Только смотрела на меня иногда, и в глазах — боль, как у собаки, которую пнули.
Когда пришёл результат, я не сразу решился открыть конверт. Сидел в машине, перед домом, крутил его в руках. Бумага шуршала, как осенние листья. Наконец, разорвал. Прочёл. И выдохнул — будто впервые за месяц воздух в лёгкие попал. Алёнка моя. На сто процентов.
Но радость была какая-то мятая, как рубашка из стирки. Я думал, что теперь всё наладится, но внутри всё равно скребло. Наташа ведь знала, что я сомневался. И это знание, как ржавчина, разъедало всё, что между нами было.
Дома я застал Наташу на кухне. Она резала лук, слёзы текли по щекам, но я знал — не от лука. Алёнка была у подруги, и это был наш шанс поговорить.
— Наташ, — я положил конверт на стол. — Вот. Посмотри.
Она замерла, нож в руке. Посмотрела на конверт, потом на меня.
— Что это, Юра? — Голос тихий, но острый, как лезвие.
— Результат, — я сглотнул. — Алёнка моя. Наша.
Она бросила нож, схватила конверт, пробежала глазами строчки. А потом… заплакала. Не так, как от лука, а взахлёб, как ребёнок. Я шагнул к ней, хотел обнять, но она оттолкнула меня.
— Ты мне не верил, — прошептала она. — Все эти годы… ты думал, что я…
— Наташ, я ошибся, — я пытался поймать её взгляд. — Прости. Я просто… боялся.
— Боялся?! — Она вытерла слёзы рукавом. — А я? Я каждый день боялась, что ты мне не доверяешь! И вот, пожалуйста, — она швырнула конверт на стол. — Ты сделал это за моей спиной!
— Я хотел защитить нас! — заорал я, не выдержав. — Понимаешь? Я не мог жить с этим… с этим червяком в голове!
— А мне теперь как с тобой жить? — Она смотрела на меня, и в глазах — пустота. — Ты мне сердце вынул, Юра.
Мы сидели молча. Часы тикали, за окном темнело. Я думал о том, как всё по-дурацки вышло. Хотел правду, а получил трещину — не в тесте, а в нас. Наташа смотрела в окно, и я знал: она думает о том же.
— Мы справимся, — сказал я наконец, хотя сам не верил. — Наташ, мы же семья.
Она не ответила. Только вздохнула, и этот вздох был тяжелее любых слов.
Алёнка вернулась поздно, бросила рюкзак в коридоре, чмокнула меня в щёку и ушла к себе. Я смотрел на неё и видел свою дочь. Но видел и Наташу, которая, может, никогда уже не посмотрит на меня, как раньше.
В ту ночь я долго не мог уснуть. Лежал, смотрел в потолок и думал: правда — она как нож. Режет чисто, но раны оставляет глубокие. И заживают они долго. Если заживают вообще.
Утро наступило серое, как асфальт после дождя. Наташа молча варила кофе, ложка звякала о край кружки, будто отбивая ритм нашей вчерашней ссоры.
Я сидел за столом, листал новости на телефоне, но буквы расплывались — мысли были где-то в другом месте. Алёнка ещё спала, её кроссовки валялись в коридоре, одна на другой, как пьяные. Я хотел заговорить с Наташей, но слова застревали, как кость в горле.
— Я на работу, — буркнул я, вставая. Она только кивнула, не отрываясь от плиты. Дверь хлопнула за мной, и я почувствовал себя так, будто сбежал. Но от чего? От неё? От себя?
На улице было сыро, пахло мокрыми листьями и выхлопами. Я шёл к автосервису, где уже пятнадцать лет крутил гайки, и думал: надо что-то делать. Надо вернуть её доверие.
Цветы купить, что ли? Или в кафе сводить, как раньше?
Но всё это казалось мелким, как пластырь на перелом.
В сервисе было шумно: компрессор гудел, мужики орали друг на друга, радио хрипело старый рок. Я нырнул в работу, будто в воду — движок «Тойоты» ждал, пока я разберусь с его болячками. Но даже там, среди железа и масла, я видел Наташины глаза. Пустые.
Чёрт, как же я всё испортил.
К обеду заскочил Руслан. В кожанке, с сигаретой в зубах, как всегда — будто только что из девяностых вылез.
— Юрка, ты чего как в воду опущенный? — Он плюхнулся на ящик с инструментами, пепел с сигареты осыпался на пол. — Тест сделал? Ну и как?
Я вытер руки тряпкой, посмотрел на него. Хотел соврать, но зачем?
— Алёнка моя, — сказал тихо. — Но Наташа… она теперь на меня как на чужого смотрит.
Руслан присвистнул, затянулся, выпустил дым колечком.
— Ну, брат, ты вляпался. Я ж говорил — не лезь в это. Женщины такое не прощают.
— Спасибо, капитан Очевидность, — огрызнулся я. — Что теперь делать?
— Поговори с ней, — он пожал плечами. — Но не так, как ты умеешь, а по-человечески. Расскажи, что чувствовал. Они это любят.
Я фыркнул, но в голове засело. Может, он прав? Может, если я всё объясню, Наташа поймёт? Я уже представлял, как вечером сяду с ней, возьму за руку, скажу:
«Наташ, я просто боялся потерять вас с Алёнкой».
Но тут телефон завибрировал. Сообщение от Наташи. Короткое, как выстрел:
«Приезжай домой. Срочно».
Сердце ухнуло в пятки. Я бросил тряпку, схватил куртку.
— Руслан, я сваливаю. Если что, прикрой.
Он только кивнул, а я уже бежал к машине.
Дома было тихо, но не уютно, а как перед грозой. Наташа сидела на диване, руки на коленях, лицо каменное. Рядом — ещё один конверт. Похожий на тот, из лаборатории, но другой. У меня в глазах потемнело.
— Что это? — Я кивнул на конверт, не решаясь подойти.
— Садись, Юра, — голос у неё был спокойный, но от этого ещё страшнее. — Надо поговорить.
Я плюхнулся в кресло, чувствуя, как спина взмокла. Она взяла конверт, повертела в руках, будто взвешивая.
— Я тоже сделала тест, — сказала она наконец. — Только не для Алёнки. Для себя.
Я моргнул. В голове — каша.
— В смысле? Какой ещё тест?
— ДНК, Юра, — она посмотрела на меня, и в глазах — не боль, а что-то другое. Жалость? Презрение? — Помнишь, я тебе рассказывала, что меня в детдоме воспитали? Я всегда думала, что мать меня бросила. А отец… его вообще не было в моей жизни.
Я кивнул, хотя ничего не понимал. Наташа редко говорила о прошлом. Только обрывки: детдом, строгие воспитатели, мечты сбежать. Я знал, что она сирота, и никогда не лез в эту тему — боялся сделать больно.
— Месяц назад я подала запрос в базу, — продолжила она. — Хотела найти хоть кого-то. Родных. И нашла. — Она открыла конверт, вытащила листок. — У меня есть сестра, Юра. Живая. Здесь, в нашем городе.
Я открыл рот, но слов не было. Сестра? Откуда? Почему сейчас?
— Погоди, Наташ… — Я потёр виски. — Ты хочешь сказать, что всё это время…
— Да, — она перебила. — Я узнала это неделю назад. А ты в это время рылся в расчёсках и бегал по лабораториям, потому что не верил мне. — Она усмехнулась, но смех был горький, как кофе без сахара. — Знаешь, кто моя сестра?
Я покачал головой. Внутри всё сжалось, как перед ударом.
— Баба Рита, — сказала она тихо. — Наша соседка. Та самая, что сплетни таскает. Она моя сестра.
Я замер. Баба Рита? Эта цветастая тётка с её халатом и вечными байками? Я представил её лицо — морщины, как трещины на старой посуде, глаза хитрые, но добрые. И вдруг понял: да, есть что-то. Скулы, может. Или улыбка. Чёрт возьми, как я не замечал?
— Ты шутишь, — выдавил я. — Это… это как?
— Не шучу, — Наташа отложила листок. — Мы с ней в одном детдоме росли, но она старше. Её забрали раньше, я почти не помнила. А она… она знала. Всё это время знала, но молчала. Сказала, что не хотела лезть в мою жизнь.
Я откинулся на спинку кресла. В голове — карусель. Баба Рита — сестра Наташи. Это было так дико, что я чуть не рассмеялся. Но Наташа не смеялась.
Она смотрела на меня, и я понял: для неё это не просто новость. Это как будто кто-то вернул ей кусок жизни, который она потеряла. А я… я в это время копался в её прошлом, подозревал, проверял.
— Наташ, — начал я, но она подняла руку.
— Не надо, Юра. Я не хочу слышать твои оправдания. Я просто хочу, чтобы ты понял: пока ты искал правду, я нашла свою. И знаешь что? Она важнее твоих тестов.
Она встала, ушла в спальню, а я остался сидеть. Конверт лежал на столе, как немой укор. Я думал о том, как хотел защитить семью, а в итоге чуть не потерял её. И о том, что Наташа теперь не одна. У неё есть сестра. Баба Рита, чёрт возьми.
Вечером я всё-таки купил цветы. Не розы, а ромашки — Наташа их любит. Поставил в вазу на кухне, пока она была у Алёнки в комнате. Я знал, что цветами не исправить того, что я натворил. Но это был шаг. Маленький, неуклюжий, но шаг.
Когда Наташа вышла, она посмотрела на ромашки, потом на меня. Не улыбнулась, но глаза чуть потеплели.
— Поговорим? — спросил я тихо.
— Не сегодня, Юра, — ответила она. — Но… может, завтра.
И я понял: она не уходит. Пока не уходит. А это уже что-то.
За окном зашумел дождь, и я подумал, что жизнь — как этот дождь. Льёт, смывает грязь, но оставляет лужи. И в них отражается всё: и твои ошибки, и твои надежды. Главное — не бояться в них шагнуть.
Дни потянулись, как резиновые. Я старался быть дома почаще, брал выходные, чинил кран, который Наташа уже полгода просила починить. Она молчала, но я видел: замечает.
Ромашки в вазе завяли, я купил новые — не ромашки, а какие-то жёлтые, пушистые, названия не запомнил. Алёнка крутила их в руках, хмыкала:
«Пап, ты теперь цветочный магнат, что ли?»
Я смеялся, но внутри всё равно скребло. Наташа разговаривала со мной, но коротко, как с соседом по площадке. А я хотел, чтобы она снова смотрела на меня, как раньше, — с теплом, с той искрой, что была в её глазах, когда мы только начинали.
Баба Рита теперь заходила чаще. Не с байками про подъезд, а с какими-то пирожками, банкой солёных огурцов, будто проверяла, как мы тут. Я ловил её взгляд — хитрый, но не злой, и думал: она ведь правда сестра Наташи.
Они и правда похожи, только Наташа — как река, спокойная, но глубокая, а Рита — как ветер, шумный, но тёплый. Они сидели на кухне, пили чай, говорили тихо, иногда смеялись. Я не лез, но каждый их смех был как укол: Наташа оживает, но не со мной.
Однажды вечером я не выдержал.
Алёнка была у подруги, Рита ушла к себе, а мы с Наташей остались вдвоём. Она сидела на диване, листала журнал, но я знал — не читает, просто прячется за страницами. Я сел рядом, вдохнул поглубже, будто перед прыжком в воду.
— Наташ, — начал я, и голос дрогнул, как у пацана на первом свидании. — Я знаю, что облажался. По-крупному. И не жду, что ты меня простишь вот прям сейчас. Но я хочу, чтобы ты знала: я тебя люблю. И Алёнку. И… — я запнулся, — и всё, что у нас есть.
Она отложила журнал, посмотрела на меня. Не так, как раньше, но и не с той пустотой, что была неделю назад. Глаза её были усталые, но живые.
— Юра, — сказала она тихо, — ты думаешь, любовь — это слова? Я тоже тебя люблю. Но это не исправит того, что ты сделал. Ты мне в душу плюнул. Понимаешь?
Я кивнул. Понимал. Чёрт, я чувствовал это каждый раз, когда видел, как она отводит взгляд.
— Я не знаю, как исправить, — признался я. — Но я готов пытаться. Хоть сто лет.
— Я тоже хочу пытаться, — сказала наконец Наташа. — Ради Алёнки. Ради нас. Но, Юра, если ты ещё раз… если хоть тень сомнения — я уйду. И не оглянусь.
Прошёл месяц.
Жизнь вроде налаживалась, как старый движок после ремонта — не новый, но едет. Я возил Алёнку на тренировки по волейболу, Наташа записалась на какие-то курсы по дизайну, говорила, что хочет попробовать что-то своё. Баба Рита теперь официально была «тётей Ритой» — Алёнка так её звала, а я привыкал к мысли, что эта шумная тётка — часть нашей семьи.
Однажды вечером мы вчетвером сидели на кухне. Наташа готовила ужин, Рита рассказывала байку про молодость — как она с подругой сбежала из детдома на концерт, а Алёнка хохотала, теребя косичку. Я смотрел на них и думал: вот оно, моё. Неидеальное, потрёпанное, но моё. И я сделаю всё, чтобы это не потерять.
За окном моросил дождь, лампа над столом гудела, как сонная муха. Наташа поставила передо мной тарелку — картошка с мясом, пахло так, что слюнки текли. Она чуть улыбнулась, и я понял: это не просто ужин. Это её шаг. Маленький, но мой.
— Ешь, Юр, — сказала она. — А то остынет.
Я воткнул вилку в картошку, вдохнул аромат мяса и взглянул на Наташу. Она не сказала ни слова, но в её взгляде мелькнула теплота. Может, это и есть прощение? Маленькое, робкое — как первый росток после зимы. Я кивнул и тихо произнёс:
— Спасибо.