Маша, ты посуду домоешь и уроки проверь у Антона, — мама на ходу завязала платок, ищет ключи на тумбочке, где лежат батарейки, пуговицы и старый пульт без крышки. — Я опаздываю к Ларисе на маникюр, а отец у нас, как всегда, «на смене».
Отец не на смене, конечно. Он в гараже с соседями меняет масло «по знакомству», за полтора литра домашнего огуречного. Но спорить бесполезно. Я мою тарелки, пододвигаю локтем накрахмаленную тряпку, которую мама любит за «деревенский стиль», и считаю: тарелки — пять, чашки — три, ложки — двенадцать, потому что Антон вытаскивает их в свою комнату и теряет под креслом-мешком, где гудит кулер от компьютера.
— Сестричка, а ты мне английский сделаешь? — он появляется в дверях, жуя яблоко, и швыряет мне тетрадь с наклейкой «FIFA». — У нас там условные предложения, я вообще не в теме.
— Сделаешь ты сам, — говорю и ставлю тарелки в сушилку. — Ты в теме, просто ленишься.
— Ну ты же умная, — он прищуривается. — Что тебе, жалко, что ли?
С «ты же умная» у нас началось всё, кажется, ещё в детском саду. Я подметала ковёр — «ты же старшая», уступала качели — «ты же понимаешь». Деньги на школьный театр пошли Антону — «он мальчик, ему сложнее прижиться в коллективе». Меня с областной олимпиады по физике не пустили: «дорого, а ты и так поступишь». Антону купили гитару и оплатили репетитора, потому что «творческий мальчик должен развиваться». Я считала соль, сахар, отмеряла рис кружкой с оббитым краем, училась на пятёрки и слушала, как ночью в комнате брата хрипит усилитель.
— Маш, — мама возвращается раньше, пахнет лаками и ноет пятка, потому что новые сапоги «разнашивать надо». — Ты в субботу бы Антона свозила на турнир по настолке, ну там, в «Гик-спейсе». Отец не поедет — у него «гараж». Я бы сама, но у меня запись.
— Мне в субботу работать, — напоминаю. — У нас отчёт закрывать, бухгалтерия с ума сходит.
— Ну можно же меняться, — мама гладит шуршащий чехол на телефон. — Ты же у нас гибкая.
Гибкая — это когда ты едешь на другой конец города с чужим подростком и чужими кубиками, а свои планы переносишь. Гибкая — это когда ты платишь за маршрутку и за бургер «потому что у нас с собой только тысяча, а сдачи не будет». Гибкая — это когда в одиннадцатом классе Антона, мама шепчет: «мы все силы на него кинем, у тебя уже образование есть, а он ещё не определился».
Я учусь тогда на втором курсе, в общаге пахнет капустой и чьими-то котами. Вечером звонит мама:
— Слышишь, у нас приватизация идёт, надо быстро всё оформить. Ты же сейчас не прописана у нас, временная в общаге, правильно?
— Временная, да. Но я вообще-то дома живу по выходным, — говорю. — Меня вписывать будете?
— Вписывать… — мама вздыхает. — Маш, ну решай быстрее, у нас сроки. Тебе же всё равно жить в общаге, а потом замуж, у мужа квартира будет. Зачем тебе эти бумажки? У тебя другой путь.
— Это наш дом, — медленно отвечаю. — Я там выросла. Какая разница, есть у меня временная или нет?
— Маш, не начинай. — Она понижает голос. — Мы с отцом уже договорились: оформим на нас и на Антона, чтобы налоги меньше. Ты же понимаешь, всё в семье.
Я понимаю только одно: когда слово «семья» произносят таким голосом, у семьи обычно есть фамилия и отчество — «Антон Олегович». Но спорить бесполезно. Тогда я ещё думаю: ладно, переживём, уеду, сама заработаю, мне не до квадратных метров. И уезжаю, вжимаясь в стенку электрички, с дешёвым чемоданом, в котором больше записных книжек, чем платьев. На третьем курсе я подрабатываю в кафе, полощу вёдра, учу брата оформлять резюме на летнюю стажировку и слушаю его «мне в офисе скучно, я на креативном».
— Машка, ты огонь, — говорит мне Лера с моего факультета, когда мы пьем из автомата «тройной капучино»: молоко как пенопласт, сахар прилип к щеке. — Но ты почему-то постоянно бегаешь за их интересами. Стоп-кран где?
— Люблю их, — упрямо отвечаю. — Это не выключается.
Стоп-кран не нажимается и позже, когда я устраиваюсь в отдел кадров, впервые получаю «белую» зарплату и покупаю маме мультиварку «чтоб не стояла у плиты». Мама фотографирует её с разных углов для одноклассниц в чате, пишет «дочка золотая». Про мой график с переработками молчит; про то, что из этих денег я ещё и Антону оплатил курсы «скетчинга», тоже.
— Маш, слушай, — зимой звонит брат, на фоне гремит музыка. — Мне тут телефон дали в рассрочку, но там какую-то фигню надо подписать, что поручитель будет. Ты можешь? Это чисто формальность, я всё сам тяну.
Я закрываю глаза, прислоняю к виску ладонь. Поручитель — это не формальность, но я слышу через музыку голос мамы: «помоги брату, он же у нас творческий». Я смеюсь и, как всегда, соглашаюсь: хорошо, давай паспортные.
Потом начинается звонкий, ядреный март, и мне в офис звонят из банка. «Просрочка, Мария Олеговна, третий месяц, мы вынуждены…» Я сижу в переговорной, где ещё пахнет маркером и сухими печеньями после аттестации, и чувствую, как у меня дрожит край блузки.
— Антон, — говорю вечером, когда наконец до него дозваниваюсь. — Где деньги по рассрочке?
— Прости, у меня был кэш-аут, — он чавкает в трубку, видимо, ел. — Я закрою. Ну не сразу, но закрою. Ты чего как бухгалтер, мы же семья.
— Семья — это когда предупредить, — отвечаю. — Мне на работу звонили.
— И что? — он удивляется искренне. — Тебя за это уволят? Ну не уволят же. А ты меня знаешь: я выкручусь.
Я знаю. Именно поэтому я перевожу очередные четыре тысячи, чтобы «не накапало пеней», и ночью пишу Лере: «Скажи, что я делаю не так?» Лера пишет: «Ты всё делаешь не так. Включи «нет». Приезжай на выходных, я научу».
На выходных я не приезжаю — мне пишут из дома: «приедь, тут соседи скандалят, они против нашего хранения». Оказывается, мама сдала балкон соседям с пятого этажа под коробки с товарами — какая-то стёкла закалённые, «парню нужно для бизнеса». Коробки тяжелые, балкон скрипит, снизу жалуются. Я сажусь в автобус, покупаю в «Хозтоварах» перчатки, приезжаю, спорю с тётей Раей из 26-й: «всё по закону», а у нас ничего не по закону. Мы с братом перетаскиваем коробки на лестницу, Антон ругается, мама плачет: «я же хотела как лучше». Тётя Рая говорит мне тихо, пока мама громко рыдает на кухне:
— Маш, ты хорошая. Но твоя хорошесть — как коврик у входа. Все по нему ходят, а он молчит.
Я смеюсь, потому что иначе буду рыдать. Ночью мы с мамой разговариваем. Она просит прощения, что «вышло неловко», и тут же просит: «а ты не сможешь нам оформить карточку «Хозяюшка» на себя? Там проценты меньше, если зарплатная».
— На что? — спрашиваю.
— На пылесос, — загораются у неё глаза. — И Антону на усилитель новый. Он у нас талант, Маш.
Я лежу на диване, где сломана пружина, и считаю на потолке трещины. «Пылесос» — да. «Усилитель» — нет. Я говорю «нет». Это моё первое «нет», оно звучит как чужое слово.
— Обиделась? — мама растерянно улыбается. — Ну ладно, как скажешь. Не хочешь — не надо. Ты же у нас самостоятельная.
Весной я замечаю, что «самостоятельная» — это то же самое, что «сама и выкручивайся». Мама звонит: «Антону нужна поездка на фестиваль, там у него шанс». Отец ворчит фоном: «вот бы мне шанс с коленями». Я сжимаю губы: у меня ипотечный накопительный, я обещала себе отделаться от кредитной карточки, я хочу купить себе нормальные ботинки и не морозить ноги на остановке. И всё равно перевожу — «в долг». Мы смеёмся: «долг без сроков — это подарок». Я заглушаю чувство скрипучего стула под сердцем.
Летом ко мне в отдел приходит новый начальник, Сергей, и говорит:
— Мария, я видел ваши отчёты. Всё аккуратно. Но телефонные звонки, связанные с вашими личными долгами, должны прекратиться. Это неуместно.
— Это один звонок, — тихо отвечаю. — И я уже всё закрыла.
— Надеюсь, — говорит он и откладывает моё резюме с курсами «HR-аналитики». — Вы перспективны. Но границы — это важно.
Границы… Я в тот вечер иду по нашему двору: на песке очередная крепость из пластиковых формочек, на лавке тётя Рая сушит перчатки, у мусорки — чьи-то стулья с обломанными спинками. За окном нашей квартиры — свет, в кухне шуршит пакет. Я захожу, обнимаю маму, киваю отцу, который листает объявления «куплю гараж», и думаю, что границы — это не забор, это кнопка «стоп». Но у меня её нет.
— Маш, — шепчет мама, заваривая чай в стакане с подстаканником. — Мы тут хотим семейный совет устроить. В воскресенье. Придут тётя Люба, дядя Саша. Надо про планы поговорить. Ты не пропадай.
— Про какие планы? — спрашиваю и сразу слышу, как в комнате вздыхает Антон: «Да про мои творческие. Чего ты всё усложняешь?»
Я не усложняю. Я просто приближаюсь к той самой точке, где цифры и факты упрямо хотят быть услышанными. И впервые за многие годы думаю: а что если я не приду на их совет? Что если устрою свой. Но пока я всё ещё «гибкая» и «самостоятельная», и в воскресенье сажусь за стол с клеёнкой в лимоны и пачкой «Юбилейного», которое мама покупает «на скидке».
Воскресенье. Стол в лимонах, «Юбилейное» в вазочке, чайник шипит. Тётя Люба поправляет бусы: тяжёлые, как её вздохи. Дядя Саша ковыряет ногтем этикетку на минералке. Отец молча подсаливает огурцы, будто без соли разговор не пойдёт. Антон крутит в пальцах медиатор, стучит им по столешнице — нервный метроном.
— Мы решили, — начинает мама, как диктор. — Надо собрать ресурсы. У Антона есть реальный шанс. Студию предлагают по льготной аренде, почти даром. Но нужен залог и оборудование. Копейки. То есть для семьи — копейки.
— Сколько? — спрашиваю, сразу. Я устала от слов «шанс», «почти», «даром».
— Ну… — мама смотрит на потолок, будто там калькулятор. — Двести… двести сорок. Там плюс-минус.
— Двести сорок — это не копейки, — говорю ровно. — И залог — это не игрушка. Кто берёт на себя?
— Мы — семья, — тётя Люба улыбается, но глаза острые. — У тебя белая зарплата, Машенька. Ты у нас ответственная. Оформим на тебя, мы будем помогать. Ты даже не заметишь.
— Я замечу, — отвечаю. — И банк заметит. И начальник заметит.
— Не драматизируй, — дядя Саша поднимает ладонь. — Мы же не говорим «дарственную подпиши» или «наследство перепиши». Кредит — это просто инструмент.
— Ну да, — Антон вскидывает голову. — Это инвестиция. В семью. В меня. Я потом всё верну. У меня планы: альбом, концерты, мастер-классы.
— Планы у тебя с шестнадцати, — не выдерживаю. — А деньги возвращают цифрами, не планами.
— Маш, — мама наклоняется, шепчет для формы, но слышат все. — Ты же старшая. Ты же всегда тянула. Ты у нас умная, прагматичная. Не надо сейчас включать холодное сердце.
— Я не включаю. Я считаю, — кладу на стол блокнот. Там — коммуналка за последние полгода, «антонины» просрочки, мои переводы, чек за мамину «Хозяюшку», тот самый пылесос. — Вот здесь суммы. Вот даты. Вот проценты, которые «чисто формальность».
— Ты копишь чеки? — у тёти Любы тон, как будто я коплю язвы. — Это некрасиво. В семье не считают.
— Мы не считаем только тогда, когда платит Маша, — шепчет тётя Рая, выглядывая из двери: «я на минутку, соль вернуть». Она садится на край табурета, как свидетель.
— Ты что тут… — мама морщит лоб. — Рая, мы семейный вопрос решаем.
— А я и не мешаю, — тётя Рая гладит фартук. — Просто интересно, кто в семье банк.
— Не начинайте, — отец отодвигает огурцы. — Мы тут не крики собрались устраивать. Мы собрались поддержать сына.
— А меня поддержать не надо? — спрашиваю. — Или я сама справлюсь? Как обычно.
— Ты всегда справлялась, — мама качает головой, берёт мою ладонь. — И сейчас справишься. Это твоя сила.
— Это мой крест, — говорю и забираю руку. — Я не оформлю кредит. И поручителем не стану. И квартиру под залог не обсуждайте.
Тишина повисает на уровне люстры. Антон роняет медиатор. Тётя Люба быстро роняет слезу: опытная манипуляция, чётко в такт.
— Машенька, ты нас позоришь, — шепчет она. — Соседи слышат.
— Я не кричала, — говорю. — Я сказала «нет».
— Вот и кричишь, — мама указывает на меня ложкой. — Ты вся как лёд. Словно чужая.
— Потому что вы меня туда, в «чужую», давно записали, — встаю, стул по линолеуму царапает, как по нервам. — Вы решили за меня, когда приватизацию оформляли. Вы решили за меня, когда брали рассрочки. Когда брали моё «да» как фон. Всё удобно. Только теперь неудобно.
— Сядь, — говорит отец. — Мы ещё не всё обсудили. Там есть варианты.
— Какие? — автоматически.
— Есть грант городской, — Антон оживляется. — Там нужно приложить финансовые гарантии. То есть бумагу, что мне есть где жить, и что семья помогает. Это на три года, и студия идёт в комплекте. Ну типа опция. Мне надо прописка «в стабильной квартире». Понимаешь?
— Прописка у тебя есть. Дом, — киваю на стены.
— Ага, — он кашляет. — Но они считают, что доля должна быть достаточная. Ну, чтоб «социальная надёжность». И ещё… там лучше, если кто-то с хорошей зарплатой впишется как финансовый гарант. Это ты.
— То есть ты снова хочешь моё имя. Мои цифры. Мои подписи. — Я смотрю на маму. — И что вы мне взамен?
— Маш, не торгуйся с братом, — мама улыбается мягко, как доктор перед уколом. — Ты же понимаешь: если он выстрелит, он всех поднимет. Это наше будущее.
— Моё настоящее вы зачем опускаете? — спрашиваю. И ухожу, не хлопнув дверью, но мысленно — громко.
Через неделю Лера ведёт меня в кафе рядом с офисом. Вокруг переговорки, в телефонах — люди с «важно-важно». У нас во рту горячие сырники, и я проглатываю слова быстрее, чем творог.
— Пропиши себе сценарии «нет», — говорит Лера. — Не объясняй много. Объяснения они берут как нитку и разматывают. Формулировка короткая: «не могу», «не беру», «не подписываю».
— Меня приучили объяснять, — я улыбаюсь. — «Чтобы не казалась злой».
— Ты не злая, ты взрослая, — Лера жмёт мне руку. — И перестань быть у них бухгалтером. Хочешь — я посижу с тобой, когда будешь говорить им «нет». Включим громкую связь, как психологи на разборе.
— Спасибо, — говорю. — Но мне надо самой.
Весна превращается в осень быстрее, чем я успеваю сменить зонтик. В отделе меня ставят на проект по обучению. Сергей кивает: «Вы справитесь», и впервые это звучит не как приговор, а как доверие. Я покупаю себе хорошие ботинки и не мерзну на остановке. Антон присылает голосовые с гитарным фоном: «Ты не злись, всё вообще ровно. Я на фестивале познакомился с продюсером. У нас будет тур. Прикинь! Но мне надо оформить один договор, там надо согласие финансового гаранта…» Я выдыхаю одно слово: «Нет». Он молчит, потом шипит: «Ты стала как чужая». Я нажимаю «архивировать».
Мама не архивируется. Она звонит, когда у меня совещание, и шепчет: «Приезжай, у отца колено прихватило, надо в клинику». Я беру отгул, везу отца на МРТ, плачу половину, потому что «у нас кеш не собрали». Отец бурчит «спасибо» в носок, мама ставит мне контейнер с борщом, чтобы «не думала, что она только берёт». А вечером, пока я мою у них чашки, мама кладёт на стол папку.
— Это что? — спрашиваю, и уже знаю: ничего хорошего.
— Бумаги на перераспределение долей, — говорит она быстро, как будто по воду бегом. — Юрист сказал, так будет правильно: у Антона будет больше. Не переживай, мы с отцом остаёмся. Ты же всё равно не прописана. Тебе это ничего.
— Ничего — это когда не касается, — отвечаю. — А это касается. Это мой дом. Даже если на бумаге там нет меня.
— Ты драму разводишь, — мама тянет ко мне папку. — Я просто попросила глянуть. Подписи не твои.
— Но я должна сказать «да», — заканчиваю за неё. — И благословить. Чтобы потом не было «внезапно».
— Какая ты стала трудная, Маш, — мама устало улыбается. — Раньше ты понимала.
— Раньше я была ребёнком, — говорю. — Теперь я взрослая. Я не благословляю перераспределение в пользу Антона. Я не участвую в ваших «правильно». Я не ставлю подпись. И не беру кредит. И не поручитель.
— Всё, ты сказала, — мама сжимает губы. — Я услышала. По-своему.
На работе у меня поселилась тихая радость: я закрываю проект, получаю премию, Сергей хмыкает «браво» без лишних улыбок, но я слышу. Мы с Лерой празднуем кофе без сахара. Я покупаю новый телефон в рассрочку — впервые на себя, не для кого-то. Дома тётя Рая встречает меня на лестнице:
— Девка, держись. Они совещались без тебя, — кивает на наш этаж. — Там тётка Люба да Антон слова в слова складывают, как кирпичи.
— Пусть складывают, — говорю. — Я стены строить умею тоже.
Тётя Рая усмехается:
— Главное — дверь не забудь. Чтобы выход был. И чтобы ты решала, кого пускать.
Зимой мама пишет: «Семейный совет. Срочно. В воскресенье». Я уже не бегу, я иду. В голове — короткие «нет», в кармане — платочек для себя, не для чужих слёз.
Стол тот же. Лимоны на клеёнке выцвели. Отец молчит, держится за колено. Тётя Люба в новых бусах. Дядя Саша уткнулся в телефон — наверное, «кредитный калькулятор». Антон стоит у окна, смотрит, как снег скребёт по подоконнику.
— Ситуация такая, — мама складывает ладони, как будто молится. — Антон решил жениться. Девочка хорошая. У неё ребёнок, мальчишка. Им срочно нужна прописка, садик, очередь. И… старт. У нас есть квартира. Но чтобы ребятам было проще, нам надо освободить одну комнату под их семью. Ты у нас всё равно живёшь отдельно. Нам нужно, чтобы ты забрала свои вещи, сняла ты у нас ключи. И ещё… помочь с первоначальным взносом на ипотеку. Пол-миллиона. Мы потом вернём. По чуть-чуть. Ты же понимаешь, семья — это общее.
— Пол-миллиона? — у меня хрипит голос, как у старой двери. — Это мои пять лет без отпусков. Это мои ночи с отчётами. Это моя жизнь.
— Жизнь — она же длинная, — тётя Люба наклоняется. — Ты себе ещё успеешь.
— А ребятам сейчас надо, — мама мягко-мягко. — Ты у нас всегда была с запасом.
— У меня нет «запаса», — говорю. — У меня есть границы. Пол-миллиона — нет. Комнату — я и так не занимаю. Ключи — забирайте копию. Что ещё?
— Ещё нам надо твоё согласие у нотариуса, — добавляет отец сухо. — Чтобы потом юридически не возникали… непонятности. Ну, ты не претендуешь ни на что. Чисто формальность.
— Никаких согласий, — выдыхаю. — Никаких формальностей. Никаких кредитов.
Антон смеётся коротко:
— Ты реально стала чужой. Мы тут судьбу решаем, а ты как бухгалтер: «нет, нет». У нас же семья. Ты нам нужна один раз по-настоящему, а ты…
— Один раз? — я смотрю на него. — Сколько раз я закрывала твои «один раз»?
— Не начинай, — мама поднимает ладонь. — Не травмируй брата. Он и так на нервах: свадьба, ребёнок, проекты.
— Он взрослый, — говорю. — Как и я. Я не плачу за взрослость других.
— Значит так, — мама ставит чашку на блюдце, звонко. — Мы тебя услышали. Но у нас своё видение. Мы сделаем как надо. Ты потом поймёшь.
— Я понимаю сейчас, — отвечаю. — Что меня опять не слышат.
— Тебя слышат, — мама улыбается. — Просто ты ошибаешься. Мы тебя бережём от лишнего. А дальше… — она разводит руками, как дирижёр перед финалом. — Дальше решим.
Я выхожу на лестницу, где пахнет холодом и варёной картошкой от соседей. Тётя Рая открывает дверь своей квартиры и протягивает мне варежки.
— На, — говорит. — Чтобы руки не мёрзли, когда писать заявления начнёшь. Любые. Я не против.
— Какие заявления? — спрашиваю.
— На всё, — она кивает. — На себя. Впервые.
Я смеюсь и иду вниз. Снег сыплется и щекочет щеки. Телефон вибрирует: Лера прислала голосовое — «Горжусь тобой». Я не слушаю. Я просто иду. Потому что впереди — разговор, который разрежет воздух тонко и холодно, как стёклышко. И он уже неизбежен.
Я начинаю с бумажек. Не потому что люблю, а потому что они не плачут и не шантажируют. МФЦ, талончик «А123», пластиковый стул, автомат с хлоркой на боковой стене. Я беру выписку из ЕГРН по нашей квартире, копию лицевого счёта, справку о зарегистрированных. Девушка с аккуратным пучком говорит: «Готово будет к четвергу». До четверга я сжимаю ладонью карман, как будто там пульс.
Выписка приходит — ничего нового: собственники родители, доли поровну. Антон — зарегистрирован, я — нет. Внизу сухая строчка: «обременений нет». Я фоткаю и отправляю Лере. Она отвечает: «Супер. Теперь сделай заявление о невозможности регистрационных действий без твоего участия. На всякий». Я иду в Росреестр, пишу, как диктант: «Прошу внести запись, что от моего имени совершать операции нельзя». Сотрудница кивает: «Правильно делаете. Сейчас так всем советуем».
Вечером мама звонит, голос сахарный:
— Маш, мы все переживаем. Давай по-хорошему. В субботу к нотариусу, подпишешь согласие на временную регистрацию ребёнка невестки. И ещё одну бумажку, формальную. Чтобы нам потом не бегать.
— Скан пришли, — говорю. — Я люблю заранее читать.
— Ой, ну там ничего сложного, — она смеётся. — Нотариус всё объяснит. Ты же нам доверяешь?
Я молчу. Она переводит дыхание и добавляет:
— Мне так тяжело от твоего недоверия. Я же мать.
— Скан, — повторяю.
Приходят два файла. Первое — «Согласие на регистрацию несовершеннолетнего». Нормально. Второе — «Заявление о том, что не имею имущественных претензий в отношении квартиры… и согласна на любые действия по распоряжению, в том числе передачу в залог…». Я звоню сразу.
— Это не «формальность», — говорю. — Это карт-бланш.
— Ты опять всё усложняешь, — мама раздражённо шуршит пакетами. — Нотариус так делает всем. Ты у нас умная, но не юрист.
— Я позвоню юристу, — отвечаю и кладу трубку.
Юрист у меня — Света из соседнего отдела. Она смеётся коротко:
— Вторая бумажка — мусорное ведро. Так не подписывают. И регистрировать ребёнка можно без этой ереси. Скажи «нет», приди только с первым документом. И не одна. Возьми кого-то свидетелем.
— Возьму Раису Петровну, — говорю внезапно. И понимаю: это будет символично. Соседка — как зеркало нашего дома.
Суббота. Нотариальная контора на первом этаже бизнес-центра, кресла, на стене — сертификаты в рамочках, искусственный фикус. Антон пришёл в куртке с нашивками, нервничает, щёлкает зажигалкой, хотя не курит. Невестка — Ксюша — худенькая, в руках чёрная папка. Рядом мальчишка лет пяти, в шапке с динозаврами, тянет телефон к уху: «алё, баба!» — и улыбается. Я смотрю на него и чувствую, как у меня что-то вскипает — не злость, а какая-то несправедливость к самому понятию «детство».
— Ой, Маш, наконец-то, — мама вскакивает. — Мы уже договорились с нотариусом. Он добрый, всё делает быстро. Вот, распишись здесь и здесь.
— Я распишусь только на согласии для ребёнка, — говорю. — Второе — нет.
— Но это одно без другого не работает, — вмешивается тётя Люба, как человек с многолетним опытом разводить разговоры. — Вы же понимаете, регистрировать чужого ребёнка — риск. Надо обезопасить семью. Нотариус так сказал.
— Нотариус сам скажет, — отвечаю и поворачиваюсь к столу. — Где он?
Нотариус — мужчина в очках, голос вежливый, но торопливый. Он объясняет текст согласия на регистрацию ребёнка. Нормально. Потом подсовывает второй лист.
— А это — чтобы у вас потом не было споров. Стандарт.
— Я не подпишу, — говорю. — Я не собственник, не зарегистрирована. И это даёт возможность использовать квартиру в залоге. Я против.
— Это ваша позиция, — нотариус пожимает плечами. — Записываем отказ.
Мама мнётся:
— Маша, ну ты же видишь — мы для детей. Ты камень ставишь. Мы потом… ну, ты знаешь.
Тётя Рая тихо кашляет:
— Девочка права. Это вы камушки любите в чужие карманы.
Антон вскипает:
— Да сколько можно! Ты вечно против. Это один раз по-настоящему! Мы не просим твой орган или кровь, мы просим подпись. Просто подпись!
— Подпись делает дом чужим, — говорю. — И я не хочу, чтобы у вас был соблазн.
— У нас никогда не было соблазнов, — мама шепчет с обидой. — Мы живём бедно, но честно.
— У нас всегда были соблазны: «чисто формальность», «мы потом вернём», «семья — это общее», — перечисляю пальцами. — Я устала быть общим местом.
— Ты не семья? — Антон бьёт пальцами по папке, как по барабану. — Тогда кто?
— Я — человек, — говорю. — И у меня есть границы.
Нотариус стучит по столу ручкой:
— Коллеги, у нас очередь. Либо подписываем, либо фиксируем отказ.
— Подписываем первое, — отвечаю. — Второе — отказ.
Мы подписываем. Ксюша благодарит искренне — тихо: «спасибо, правда». Мальчик показывает мне наклейку динозавра. Я улыбаюсь ему. Мама поджимает губы.
На улице мама догоняет меня:
— Ты понимаешь, из-за тебя всё растянулось. Мы могли сегодня же подать заявку на субсидию. А теперь что?
— Значит, завтра подадите, — говорю.
— Ты не любишь брата, — мама бросает, как спичку. — Ты завидуешь.
— Мне — чему? — спрашиваю. — Его бесконечной свободе? Или тому, что ты ради его свободы глотаешь мои ресурсы?
Она замолкает. Непривычно.
На работе Сергей вызывает меня:
— Мария, вас назначают руководителем обучения филиала. Это полгода проекта, с доплатой. Возможно, командировки.
— Да, — отвечаю, сама удивляясь, как быстро согласилась. — Да.
Вечером Лера приносит шарлотку, мы сидим в переговорке после семи, и она вдруг говорит:
— Смотри, если ты уедешь на полгода, это отличный повод перекроить границы. Скажи семье: связи будем держать сообщениям, деньги — ноль, подписи — ноль. И почту с банка поменяй, чтобы звонки прекращались.
— Уже, — улыбаюсь. — И я поставила запрет в Росреестре. И на Госуслугах отключила доверенности. И в банке — запрет на поручительства.
— Дышится? — она кивает на окно.
— Непривычно, — говорю. — Как будто перестала держать чужую сумку и руки не знают, чем заняться.
Уезжаю в командировку в январе. Город серый, но свободный: меня никто не ждёт с чужими списками, я закупаю в икеевском остаточном магазинчике два крючка и стиральный порошок, и это мои самые большие траты. На третий день мама присылает голосовое: «У нас тут ЧП. Антона обманули с контрактом. Его кидают. Надо срочно показать платёжеспособность. Помоги. Копейки. Ну, для тебя — копейки». Я отвечаю текстом: «Не могу». Она звонит. Не беру. Она пишет: «Как ты стала жёсткой». Я пишу: «Я стала живой».
Меня накрывает чувство вины, как сырой плед. Я хожу по новому офису, где на стенах мотивационные плакаты, и не читаю их. Я пишу психологу на сайте компании: «Мне тяжело говорить «нет» семье». Она отвечает: «Вы начали говорить «да» себе. Это нормально — быть виноватой и не отменять решение».
Через неделю приходит письмо из дома: «Семейный совет, воскресенье, видеосвязь». Я подключаюсь. На экране — наша кухня, лимоны на клеёнке всё такие же выцветшие, тётя Люба в кадре, у отца колено в бинте, Ксюша с мальчиком тоже сидят. Антон смотрит в камеру устало.
— Мы решили, — мама деловито. — Чтобы не было конфликтов, родители составляют завещание. На Антона. Так спокойнее. Ты же понимаешь, у тебя — своя жизнь, у него — семья. Мы хотим, чтобы была ясность. Твоя подпись нам не нужна, но мы просим тебя поддержать. Чтобы потом без скандалов. И чтобы ты не обижалась. Мы же делаем всё по закону.
— Делайте, — отвечаю. — Завещание — это ваше право.
— Только не надо потом на похоронах устраивать сцены, — тётя Люба влезает в эффекты. — Типа «я не знала».
— Я знала, — говорю. — Прямо сейчас узнала.
— И ещё, — мама смотрит в камеру долго. — На следующей неделе Антон с семьёй переедет к нам окончательно. Мы меняем замки. Тебе ключ уже не нужен. Ты же всё равно «взрослая и самостоятельная». И… — она делает паузу. — Скинься на ремонт лоджии. Там надо зашить утеплитель. Ты же понимаешь, у нас ребёнок.
— На ремонт — нет, — говорю. — Ключ — у меня копия. Я его вам не передавала. Но и приходить без звонка я не буду. Не бойтесь.
— Бояться надо тебе, — тётя Люба шепчет. — Останешься одна, без семьи. Кому ты такая будешь нужна?
— Себе, — отвечаю.
Антон впервые говорит спокойно:
— Маш, это всё не потому что мы тебя не любим. Просто так удобнее. Нам.
— Удобство — это не любовь, — говорю. — Любовь — это ответственность. В обе стороны.
— Ладно, — мама хлопает ладонями. — Закрыли вопрос. Мы вам ссылку на сбор средств на ремонт пришлём, кто сколько сможет. Маше — лично напишу. А сейчас давайте чай.
Я выключаю камеру. Сижу в своей временной квартире с облупленной батареей, слышу за стеной, как соседка учит английский по телефону: «I am, you are», и плачу ровно три минуты. Потом встаю, мою кружку и пишу Раисе Петровне: «Если будут пытаться что-то оформить без меня, позвоните, пожалуйста». Она отвечает через минуту: «Позвоню. И не волнуйся. Я тут на лестнице, как камера».
Февраль, командировка почти закончена. Я приезжаю в город на неделю и сразу — в МФЦ. На почте мне вручают письмо: уведомление от нотариуса — «зарегистрирован наследственный договор». Я читаю дважды. Наследственный договор — это как завещание, только с обязанностями. Я открываю текст: родители обязуются содержать Антона «в части оплаты аренды студии и оборудования», Антон обязуется «заботиться», квартира — «переходит Антону». Всё по закону. Без меня.
Вечером я иду домой. На площадке пахнет супом и краской — лоджию уже зашили. Новые замки? Нет, те же, просто цепочка. Я звоню. Мама открывает.
— Заходи, — говорит сухо. — Только в обуви не ходи по ковру.
В кухне все. Ксюша режет салат, мальчик клеит наклейки на табурет. Отец греет чайник. Антон роется в коробке с кабелями. Я сажусь на край стула.
— Я получила уведомление, — говорю. — Спасибо за честность.
— Не начинай, — мама вздыхает. — Мы всё сделали тихо, чтобы тебя не травмировать заранее. А ты всё равно обиделась. Мы же хотим как лучше.
— Для кого? — спрашиваю. — Вы лишили меня шанса быть частью вашего дома. «На всякий случай».
— Ты давно не часть, — тётя Люба шепчет где-то со своей известной высоты. — Ты сама ушла.
— Я ушла, когда поняла, что меня используют, — отвечаю. — Это не одно и то же.
— Ты драматизируешь, — мама наливает чай по уровню, чтобы всем одинаково. — Ты же умная. Пойми: у Антона семья, ребёнок. Ему нужнее.
— Нужнее — это не «по праву», — говорю. — Это — по договорённости. По манипуляции. По удобству.
Мальчик вдруг поднимает голову:
— А тётя Маша где будет жить?
— У тёти Маши своя жизнь, — мать гладит его по голове. — Она у нас сильная.
Я улыбаюсь ему и достаю из сумки коробку с пазлами — самолёты. Кладу на стол:
— Это тебе. Не теряй детали.
— Спасибо! — он сияет.
Мы молчим, как перед дождём.
— Давай так, — говорит отец. — Ты заявляешь, что не претендуешь. Мы не просим денег. Просто не мешай. И не подавай в суд, ладно?
— Я ничего пока не заявляю, — отвечаю. — Я размышляю. И я точно подам заявление о том, чтобы без меня не совершали регистрационные действия.
— Сколько можно твоих заявлений! — мама хлопает дверцей шкафа. — Бумажки, бумажки. Семья — это не бумажки.
— Семья — это не ультиматумы, — говорю. — И не слёзы по расчету.
— А у нас никаких слёз, — мама смотрит на меня мягко, почти ласково. — Просто взрослая позиция: мы решили. И, Маш, — она ставит чашку, присаживается напротив и говорит, не поднимая голос. — Маш, ты же понимаешь, что квартира по праву достанется брату? — мать говорила спокойно.
Я поднимаю глаза. Тётя Рая стоит в дверях, держит банку соли. Антон застыл с кабелем в руках. Ксюша смотрит в стол. Мальчик смотрит на меня — прямо. В горле пересыхает.
— Я понимаю, — наконец говорю. — Что «право» вы придумали сами. И что «по праву» — это то, что я имею право сказать «нет». Сейчас. И всегда, когда вы будете требовать ещё.
— То есть что? — мама улыбается терпеливо, как педагог перед непонятливым учеником.
— То есть я подам заявление о запрете сделок без моего участия — уже подала, — перечисляю спокойно. — Я не буду финансировать ваши проекты. Я не буду поручителем. И я не отказываюсь от возможности оспаривать наследственный договор, если посчитаю нужным. Не сегодня. Не «по-скандальному». По-правовому.
— Ты нас в суд потащишь? — тётя Люба охает, как по команде. — Перед людьми позор!
— Люди — это вы, — спокойно отвечаю. — И я давно позорюсь только перед собой, когда соглашаюсь на то, чего не хочу.
Мама встаёт, идёт к раковине и включает воду: шум, как занавес. Антон тихо говорит:
— Значит, война?
— Значит, правила, — говорю. — Впервые.
Мы сидим. Вода шипит. Чай остывает. На столе лежит коробка с пазлами — самолёты без неба. Мальчик тянется ко мне:
— Тётя Маша, можно я у тебя спрошу, как это — по правилам? Я всегда проигрываю, когда все кричат.
— По очереди, — говорю. — И без обманов.
— Договорились, — кивает он, как будто мы с ним и правда что-то решили.
Мама убавляет воду. В кухне снова тишина. Я встаю.
— Я поеду, — говорю. — Завтра рано на поезд.
— А ключ? — мама спрашивает не глядя.
— У меня копия, — повторяю. — Но я не приду без звонка.
— И мы без тебя справимся, — она отвечает автоматически.
— Вы справлялись, когда я была «общей», — говорю. — Попробуйте теперь сами.
Я надеваю куртку, беру варежки, которые когда-то дала Раиса Петровна, и выхожу в подъезд. Лестница пахнет краской и супом. За дверью тётя Рая шепчет:
— Я рядом. Если что — стучу трубой в батарею.
— Не надо, — улыбаюсь. — Просто будьте. Свидетелем.
— Буду, — кивает она. — И соль вернёшь как-нибудь.
— Верну, — говорю.
На улице мокрый снег липнет к ресницам. Телефон вибрирует: Лера пишет три слова — «ну как прошла?». Я набираю ответ и стираю, набираю и стираю. Потом отправляю одно: «Идёт». И сама себе — тоже: идёт. Конфликт не закрыт. Никаких аплодисментов. Мне холодно в запястьях, но я их не прячу. Я иду и думаю, что правила — это не стены, это дорога. И по ней идти — сложно. Но теперь у меня есть направление.