Я стою у парадной, кутаюсь в старую куртку, а с Невы дует такой порывистый ветер, что щёки пекёт, будто морозом. В руке — сумка с вещами, всё, что успел захватить за какие-то двадцать минут, пока Катя кричала, будто в истерике: «Вон! Это не твоё!» Дверь квартиры, в которую я вбухал три года жизни, захлопнулась у меня за спиной. Ключей больше нет — они теперь у её матери, Анфисы Юрьевны, на которую я, как наивный идиот, и оформил ту самую квартиру.
— Олег, ты где? — голос Кости в трубке хрипит, будто он с похмелья.
— У подъезда. Катя меня выгнала.
— Чё?! — он аж поперхнулся. — Погоди, я еду. Не дёргайся.
Я бросаю телефон в карман и смотрю на окна третьего этажа. Там свет горит, шторы колышутся. Катя, небось, уже звонит Анфисе Юрьевне, сочиняет, какой я козёл. А я стою, как дурак, и думаю: как же так вышло? Ведь всё было по плану — свадьба, квартира, жизнь нормальная. А теперь я на улице, с кредитом на шее и без крыши над головой.
Мы с Катей три года вместе были. Познакомились в кафешке на Сенной, она тогда официанткой подрабатывала. Худенькая, с карими глазами, будто из старого кино, и смех такой, что внутри всё переворачивалось. Я тогда на стройке вкалывал, прорабом. Деньги копил, мечтал из съёмной конуры на Васильевском выбраться. Катя тоже хотела своего — свадьбу пышную, платье, как у принцессы, и дом, где всё будет «по-нашему».
— Олег, нам надо думать о будущем, — говорила она, сидя на кухне в моей однушке. Волосы в пучок заколоты, на столе кофе дымится. — Свадьба — это хорошо, но жить где?
Я кивал. Жить и правда было негде. Моя съёмная — это клоповник с обоями, что отваливаются, и ванной, где плесень, как современная живопись. У Кати — ещё хуже, она с матерью ютилась в хрущёвке, где каждый чих через стенку слышен.
Анфиса Юрьевна, мать её, женщина с характером — голос, как сирена, и взгляд, будто рентген. С ней спорить — бесполезно.
И вот Катя предложила:
— Давай купим квартиру. В ипотеку. Ты же зарабатываешь нормально, а я подработаю.
— А на кого оформлять? — спросил я, уже чуя подвох.
Она замялась, ложкой в кружке звякнула.
— На маму. У меня… ну, долги мелкие есть, с кредиткой проблемы. Не хочу рисковать. А после свадьбы переоформим, всё по-честному.
Я поверил. Дурак. Влюблённый дурак. Мы нашли двушку на окраине, у метро «Ломоносовская». Не дворец, но чисто, светло, с балконом, где Катя мечтала цветы разводить.
Я внёс первый взнос — сто пятьдесят тысяч, всё, что скопил. Ипотеку оформили, я платил. Анфиса Юрьевна только подписи ставила, а потом сразу ключи забрала. «На всякий случай», — сказала.
— Ты ненормальный, Олег, — Костя сидит за рулём своего старого «Форда», курит, пепел стряхивает прямо на коврик. — Как ты вообще на это повёлся?
— Да откуда я знал? — я смотрю в окно, там Питер серый, мокрый, как моё настроение. — Она клялась, что всё будет нормально.
— Клялась она, — Костя фыркает. — А ты уши развесил. Надо было к юристу сразу идти, а не в любовь играть.
Костя — мой кореш ещё со школы. Он невысокий, лысоватый, но язык, как бритва. Работает в автосервисе, чинит тачки и жизнь мою заодно пытается.
Я ему всё рассказал: как Катя месяц назад начала отдаляться, как перестала говорить о свадьбе, как Анфиса Юрьевна вдруг стала хозяйкой в нашей квартире.
А вчера — финал.
Я пришёл с работы, усталый, как собака. Катя сидела на кухне, телефон листала.
— Нам надо поговорить, — говорит, не глядя на меня.
— Что опять? — я скидываю ботинки, сажусь напротив.
— Я… я не хочу больше. Всё, Олег. Мы расстаёмся.
Я замер. Будто воздуха не хватило.
— В смысле? А свадьба? А квартира? Я же за неё плачу!
Она глаза подняла, холодные, как лёд.
— Квартира на маме. Ты сам согласился. А я… я тебя не люблю.
Я кричал. Она кричала. Посуда чуть не полетела. А потом она просто указала на дверь:
— Уходи. Это не твоё.
Я сижу у Кости на диване, в его холостяцкой берлоге, где пахнет пивом и машинным маслом. Он суёт мне кружку с кофе, а я всё прокручиваю в голове: как Катя меня обвела, как Анфиса Юрьевна, небось, потирает руки, сидя в моей двушке. Но я не сдался. Не тот я человек, чтобы просто взять и проглотить.
— Костя, я в суд пойду, — говорю, глядя в потолок.
— Правильно, — он кивает. — У тебя доказательства есть?
— Есть. Переписки. Все её обещания, что квартиру переоформим. Платежи по ипотеке — всё с моего счёта.
Я тогда ещё, как чувствовал, сохранял всё: сообщения, где Катя клянётся, что после свадьбы всё будет на нас двоих, квитанции, скрины переводов. Даже её голосовые, где она щебечет:
«Олежек, ты мой герой, мы всё сделаем вместе».
Суд был долгим.
Адвокат, которого Костя мне нашёл, рвал их, как Тузик грелку. Анфиса Юрьевна в суде сидела с лицом, будто её заставили лимон жевать. Катя молчала, только губы поджимала. А я смотрел на них и думал: как я мог быть таким слепым?
Судья вынес решение: квартиру переоформить на меня, а Кате и Анфисе Юрьевне — выплатить мне компенсацию за первый взнос. Я выиграл. Но радости не было. Только пустота.
Сейчас я сижу в той самой двушке. Балкон пустой, Катя так и не посадила свои цветы. На столе — кружка, кофе остыл. Я думаю о ней иногда. Не о любви, нет. О том, как она меня сломала. И как я всё-таки встал.
Костя заходит, хлопает меня по плечу.
— Ну что, брат, живём дальше?
— Живём, — я киваю. — Только теперь по-умному.
И где-то там, за окном, Питер шумит. А я знаю: больше я никому не дам себя обмануть.
Я сижу на кухне, смотрю, как дождь барабанит по стеклу. Квартира теперь моя, по бумагам всё чисто, но ощущение, будто в ней всё ещё витает Катин дух. Её запах — сладковатый, от духов с ванилью — до сих пор где-то в углах. Или это мне кажется. На столе — пачка сигарет, хотя я бросил два года назад. Просто купил, чтобы держать в руках, когда нервы шалят.
Костя звонит, как по расписанию.
— Олежек, ты там не закис? — его голос в трубке бодрый, но с подтекстом: «Соберись, брат».
— Да нормально, — вру я, крутя зажигалку в пальцах. — Приезжай, пивка возьмём.
— Это дело. Через час буду.
Я кладу телефон и иду к окну. Питер серый, как всегда, но сегодня он какой-то особенно тяжёлый. После суда прошло три месяца, а я всё ещё будто в подвешенном состоянии. Выиграл, да. Квартира моя, ипотеку тяну, работа есть. Но внутри — как будто дыра. Катя не просто меня кинула, она вырвала что-то, чему я названия не знаю.
После суда я её видел пару раз. Один раз — в магазине у дома. Она стояла у полки с йогуртами, волосы распущены, джинсы, кроссовки. Похудела, скулы острые, как лезвия. Я замер с корзинкой в руках, а она меня не заметила. Или сделала вид. Я тогда ушёл, не взяв ничего, только сердце колотилось, будто пробежал километр.
Второй раз — у подъезда. Она ждала кого-то, курила, щурилась на солнце. Я вышел из машины, она меня увидела. Глаза её сузились, губы дёрнулись, но ничего не сказала. Просто развернулась и ушла. А я стоял и думал: «За что, Катя? За что ты так?»
Костя говорит, я слишком много об этом думаю.
— Забей, брат, — он сидит на моём диване, банка пива в руке. — Она тебя кинула, ты её уделал в суде. Счёт один-ноль. Живи дальше.
— Легко сказать, — я отпиваю из своей банки, горький вкус на языке. — Я же ей верил, Костя. Как дурак верил.
Он хмыкает, качает головой.
— Все мы дураки, когда влюблены. Но ты теперь умнее.
Я киваю, но в голове — её голос. «Олежек, мы всё сделаем вместе». Ведь как же она умела говорить.
На работе я стараюсь не думать. Стройка — дело такое, там некогда рефлексировать. Бери, таскай, командуй. Но иногда, в обед, когда сижу с ребятами в бытовке, ловлю себя на том, что смотрю в телефон.
Соцсети Кати я не смотрю, заблокировал её везде, но иногда вижу общих знакомых. Она там улыбается, будто ничего не было. Новые фотки, новый парень, новая жизнь. А я тут, с ипотекой и пустым балконом.
Однажды вечером, после смены, я зашёл в бар. Не то чтобы я пьяница, но иногда хочется утопить мысли в чём-то покрепче пива. Там была девчонка, Лена. Барменша, лет тридцать, с короткой стрижкой и татуировкой на запястье — маленькая птица. Мы разговорились.
— Ты местный? — она протирает стойку, смотрит на меня с лёгкой улыбкой.
— Ага, тут недалеко живу, — я киваю на окно, за которым огни города. — А ты?
— Я? Везде понемногу, — смеётся она. — Но Питер люблю. Он честный.
Честный. Я тогда чуть не поперхнулся виски. Питер, может, и честный, а вот люди в нём — не всегда. Но с Леной было легко. Она не лезла в душу, не строила из себя принцессу. Просто болтала, шутила, подливала мне выпивку. Я ушёл из бара с её номером в телефоне и странным чувством — будто можно начать заново.
Но заново — это не так просто.
Я звоню Лене через неделю, мы встречаемся. Кофе, прогулка по набережной, разговоры ни о чём. Она рассказывает про свою собаку, про то, как мечтает поехать в Исландию. Я слушаю, киваю, а сам думаю:
«А что я могу ей дать? Квартиру с ипотекой? Сердце, которое Катя разодрала?»
— Ты какой-то задумчивый, — Лена останавливается, смотрит на меня. Ветер треплет её волосы, глаза блестят от фонарей. — Всё нормально?
— Да, просто… — я мнусь, не знаю, как сказать. — Жизнь, знаешь, иногда бьёт под дых.
Она кивает, будто понимает.
— Бьёт. Но ты же стоишь, да?
Я смотрю на неё, и в груди что-то тёплое шевелится. Не любовь, нет. Но что-то похожее на надежду.
Костя, конечно, ржёт, когда я рассказываю про Лену.
— О, наш Олег снова в деле! — он хлопает меня по спине. — Только теперь не ведись на сладкие обещания, понял?
— Понял, — я усмехаюсь. — Умный я теперь.
Но умный — это громко сказано. Я всё ещё просыпаюсь по ночам, думаю о Кате, о том, как всё могло быть. Иногда представляю, как она звонит, просит прощения. Но потом встряхиваю головой — хватит мечтать. Она не позвонит. А я не побегу.
Квартира потихоньку становится моей. Я купил новый диван, повесил шторы. На балконе пока пусто, но Лена как-то заикнулась, что любит цветы. Может, посажу что-нибудь. Для неё. Или для себя.
Питер за окном шумит, живёт своей жизнью. А я живу своей. Шаг за шагом, день за днём.
Дождь за окном стих, только лужи на асфальте блестят под фонарями. Я сижу на кухне, верчу в руках кружку с кофе, уже холодным, как мои мысли. Лена ушла час назад — мы пили вино, смеялись, она рассказывала про свою поездку в Карелию. С ней легко, но я всё равно ловлю себя на том, что жду подвоха. Будто жизнь теперь — это минное поле, и каждый шаг может рвануть.
Костя звонит, как всегда, некстати.
— Олег, ты дома? — голос у него какой-то странный, не то взволнованный, не то злой.
— А где мне быть? — я хмыкаю. — Чё случилось?
— Дверь открой. Я внизу.
Я спускаюсь, открываю подъезд. Костя стоит, мокрый от дождя, в руках — какая-то папка, потрёпанная, с пятнами.
— Это что? — я киваю на папку, пока мы поднимаемся в лифте.
— Сюрприз от твоей бывшей, — он криво усмехается. — Держись, брат.
На кухне он кидает папку на стол, будто она жжётся. Я открываю — внутри документы, письма, какие-то выписки. И записка, почерк Кати, мелкий, торопливый: «Олег, прости. Я не хотела, чтобы так вышло».
— Что за ерунда? — я смотрю на Костю, он только плечами жмёт.
— Нашёл у знакомого юриста. Катя пыталась ещё одну аферу провернуть. С твоей квартирой.
Я листаю бумаги, и кровь в висках стучит. Оказывается, пока я судился, Катя с Анфисой Юрьевной пытались заложить квартиру под кредит. Мою квартиру. Они подделали какие-то документы, хотели взять полтора миллиона, но банк заподозрил неладное, и сделка сорвалась. А Катя, видимо, струсила и решила подстраховаться — скинуть мне эти бумаги, будто это её искупление.
— Она что, совсем больная? — я сжимаю записку в кулаке. — Я же её в суде уделал!
Костя качает головой, наливает себе воды из-под крана.
— Она думала, ты не полезешь дальше. Но теперь, брат, у тебя козырь.
Я сижу, смотрю на эту записку, и внутри всё кипит. Прости, говорит. Не хотела. Ага, конечно. Я вспоминаю её глаза в суде — холодные, пустые. И Анфису Юрьевну, которая смотрела на меня, как на таракана. Они не просто меня кинули, они хотели до конца добить.
Но тут — звонок в дверь. Я вздрагиваю, Костя тоже. Открываю — на пороге Лена. Мокрая, волосы прилипли ко лбу, глаза блестят.
— Олег, я… — она мнётся, держит телефон в руке. — Я только что видела Катю. Она возле бара ошивалась, спрашивала про тебя.
— Чё?! — я чуть не роняю кружку. — Она что, следит за мной?
Лена кивает, заходит, скидывает куртку.
— Я не знаю, что у неё в голове, но она какая-то… странная. Говорила, что хочет с тобой поговорить.
Я смотрю на Лену, на Костю, на эту чёртову папку на столе. И тут до меня доходит. Катя не просто так записку написала. Она знает, что я могу её засудить снова, и теперь пытается сыграть на жалости. Вернуть меня, задурить голову, чтобы я не пошёл в полицию.
— Нет, Катя, — я бормочу, будто она меня слышит. — Хватит.
На следующий день я иду к юристу. Тот читает бумаги, хмурится, потом смотрит на меня:
— Олег, это серьёзно. Подделка документов, мошенничество. Если подашь заявление, им светит реальный срок.
— Подавайте, — говорю я, и голос твёрдый, как никогда.
Вечером я сижу с Леной на балконе. Она принесла горшок с каким-то цветком, поставила у перил.
— Это петуния, — говорит, улыбаясь. — Будет цвести всё лето.
Я смотрю на неё, на этот цветок, на огни Питера за окном. И думаю: жизнь — она как этот город. То дождь, то солнце, то ветер с Невы. Но я стою. И теперь точно знаю — никто больше не отберёт у меня мой дом.
Катя звонила ещё раз — неделю спустя. Я посмотрел на экран и просто выключил звук. Разговор теперь — только через суд. А я продолжаю жить. С Леной, с верной поддержкой Кости, с петунией на балконе, что скоро распустится. И с ощущением, что даже если тебя предали — ты всё равно можешь выстоять. Главное — не предавать себя.