На кухне пахло мясом, вываренным до состояния оскорблённой тряпки, и чесноком — таким, чтобы «долго помнили». Мария стояла у плиты в футболке, выгоревшей на плечах, и жарила оладьи на кефире. У неё было два состояния: «работаю» и «праздник свекрови». Сегодня — второе.
Тамара Викторовна отмечала 70-летие. Заказала зал? Нет. Кафе? Боже упаси. Всё должно быть «по-семейному» — то есть в её старой трёхкомнатной квартире на Соколе, где под потолком висел плафон с засохшей мухой, а в туалете с прошлого века хранились инструкции к пылесосу «Буран».
— Ну что, ты там не сгорела? — с усмешкой крикнула из зала Тамара Викторовна. — А то у тебя как начнёшь — или пересол, или сырое.
— Если вы мне не будете дышать в затылок, может, и получится, — спокойно ответила Мария, переворачивая оладьи.
Сковорода шипела, как её терпение. Она тут с семи утра крутится, а эта сидит в кресле-качалке, натянула кофту цвета «болотная месть» и раздаёт приказы, будто в армии. Вот только здесь нет солдат. Только одна — она, Мария.
— Маш, мать моя просит, чтоб нарезку выложила на две тарелки, а не на одну, — встал в дверях Анатолий с виноватой улыбкой. — Ну, ей так красивее.
— Значит, мать твоя — гурман, — сказала Мария, вытирая руки о фартук. — Пусть тогда сама и выложит. Я уже мясо делаю, оладьи, салаты — ты думаешь, я шестирукая Шива?
— Да ладно тебе, — попытался разрядить обстановку Анатолий. — У мамы юбилей. Чего ты такая?
— А ты какой? — спокойно, но жёстко посмотрела на него Мария. — Вот скажи мне: я тебе кто?
— Ну… жена моя, — пожал плечами он.
— А ведёшь себя так, будто ты всё ещё сынок под юбкой у мамы. Не надоело?
Он ничего не ответил. Потупился и ушёл. Мария усмехнулась. Опять выбрал сторону. Опять не её.
На столе уже стояли салаты: «мимоза», «оливье», «шуба» — вся классика в ассортименте, как будто с 1986-го никто не придумал ничего нового. Всё, как любит Тамара Викторовна. Ни шагу влево, ни креатива.
Когда гости начали собираться, Мария чувствовала себя как официант на чужом празднике жизни. Кто-то принес торт, кто-то бутылку вина, а она стояла у стола и поправляла тарелки, чтобы было «симметрично».
— Мария, ты что, рыбу резала ножом для масла? — вдруг возмутилась свекровь, заглянув в кухню. — Она у тебя вся развалилась. Это ж не сельдь, это бедствие.
— Нет, это не бедствие. Бедствие — это когда человек прожил семьдесят лет и до сих пор не научился держать язык за зубами, — отрезала Мария, не поднимая глаз.
— Ой, какая язва! — театрально всплеснула руками Тамара Викторовна. — Анатолий, ты слышал, как твоя жена со мной разговаривает?
— Мам, ну не начинай, пожалуйста, — пробурчал Анатолий, наливая вино.
— Я не начинаю. Это она начинает. Сколько можно меня гнобить?! — вскричала свекровь, и тут же началась сцена, достойная «Малахов+».
Гости замерли. Один мужчина, зять дальнего родственника, даже чуть не подавился селёдкой. Все ждали, чем закончится.
— Это меня вы гнобите пятнадцать лет, — спокойно, но с холодом в голосе произнесла Мария. — Каждый праздник одно и то же. Вы недовольны едой, моей одеждой, голосом, формой ногтей и даже тем, как я дышу. Может, уже хватит?
— Если бы ты была нормальной женщиной, мне бы не пришлось тебя воспитывать, — шипела Тамара Викторовна. — Но ты как была деревенщиной, так и осталась!
— Только деревенщина может жить у мамы в квартире до сорока лет и считать это достижением, — резко сказала Мария и вышла из кухни.
В зале повисла тишина. Все отводили глаза.
На кухне Мария достала салфетки, вытерла руки и посмотрела в окно. Снизу доносились звуки города: сигналы, лай собак, чей-то смех. И вдруг — как током:
А ведь я не хочу так больше. Не хочу эти праздники, эти унижения, это стояние у плиты, эти холодные постели, где даже разговора нет, не то что ласки.
Она подошла к Анатолию, который как раз нарезал хлеб.
— Я уезжаю после праздника. Заберу Игоря и поеду к маме.
— Чего? — опешил он.
— Ты всё слышал. Я устала. Я не домработница вашей маме. И не подруга для обсуждения, как мне одеваться. Я человек. Усталая, униженная женщина, которая больше не будет молчать.
Он отложил нож.
— Маш, да ну брось. Мама просто вспыльчивая. У неё сегодня праздник.
— У неё всегда праздник. А у меня всегда каторга. Я больше не буду праздновать чужие торжества, пока сама живу, как приглашённая на раздачу ложек.
Она не кричала. Говорила тихо. Это было страшнее любых скандалов.
Вечером, когда все начали расходиться, она собрала сумку — только документы, немного одежды, зубную щётку. Сын, Игорь, который весь вечер сидел, нахохлившись, как воробей, подошёл к ней в коридоре.
— Мам, а мы правда уезжаем?
— Правда, — кивнула она и обняла его. — Теперь будем жить без этой войны.
— А папа?
— Папа… пусть остаётся со своим генералом.
Она закрыла за собой дверь. Старый ковёр скрипнул под её шагами. По лестнице шла, как по жизни — устало, но с прямой спиной.
У подъезда она поймала такси. Пока они ехали, Игорь заснул у неё на плече. А Мария смотрела в окно. Впервые за пятнадцать лет — без страха.
Прошло шесть дней. За это время Анатолий звонил Марии двадцать три раза. Из них двадцать один раз — с фразой:
— «Ну что ты, Маш, возвращайся. Я всё обдума… Мы с мамой…»
Остальное было из серии «а как Игорь?», «ты не имеешь права!», «квартира-то не твоя!» и, венцом, — «давай решим по-человечески».
Мария не перезвонила ни разу.
Она жила у своей матери в Твери. Скромная двушка на первом этаже, с облупленными стенами в подъезде, но… ни одного едкого замечания, ни одного тычка словом, ни одной «нарезки на две тарелки». Игорь спал спокойно. Мария — тоже. Почти.
На седьмой день пришла повестка.
«Явиться в мировой суд района Сокол по делу о разделе совместно нажитого имущества».
Вот оно, началось.
— Ты глянь, — Мария положила бумагу на кухонный стол. — Даже не позвонил. Сразу — повестка.
— Это ж они с мамашей, небось, вместе составляли, — с горечью сказала её мама, Валентина Павловна. — Ну как же, без квартиры ты им теперь никто. Ты у них была домработницей на территории, а теперь — враг с ключами.
— Ключей у меня нет. Я же ушла. Всё оставила.
— Да не в ключах дело. В наследстве. Поняла? Квартира-то не просто так. Твоя доля там — треть минимум, Маш. Ты ж с ним двадцать лет в браке была. Они хотят, чтоб ты от всего отписалась.
Мария молчала. Пила чай. Горький, как её последние годы.
В коридоре суда пахло старым пластиком и чужими нервами. В очереди к мировому судье сидела Тамара Викторовна — в меховой жилетке, с папкой и видом «сейчас всех посадим».
— Ну и вид у тебя, Мария, — презрительно оглядела она. — Или так бедно живёшь теперь, или всегда была неряха. Вот мне интересно — как ты собралась воспитывать моего внука на пенсию своей мамаши?
— А мне интересно, — Мария сняла очки и посмотрела прямо в глаза свекрови, — как вы собирались дальше жить, когда я сорвусь. Вот сорвалась — и сижу перед вами. И не плачу.
— Маша, ну перестань! — вмешался Анатолий, тоже в зале. — Давайте не будем устраивать цирк.
— Цирк — это когда ты пятнадцать лет молчишь, а потом подаёшь в суд с подачи мамы, — холодно сказала Мария. — Анатолий, ты хоть понимаешь, что мы не просто делим стены. Мы делим прошлое. Вот я его тебе отдаю. Всю эту душную жизнь. Забирай.
— Ты не имеешь права на квартиру! — вскинулась Тамара Викторовна. — Это моя недвижимость. Моя! Я её ещё с отцом твоего мужа покупала!
— Вы покупали, но прописывали там сына, — спокойно сказала Мария. — А он меня туда приписал уже в браке. Мы там двадцать лет жили. Я делала ремонт, полы стелила, плитку в ванной клеила сама. Так что давайте без «моя». Вы не в хлеве, Тамара Викторовна. А в суде.
Свекровь дернулась, как от пощёчины.
— Хамка! Ты и в суде хамка! Как ты разговариваешь?
— А вы думали, я буду извиняться за то, что вызывали меня кухонной ведьмой перед гостями? Унизили при собственном сыне? Не дождётесь.
Судья пригласил их в кабинет.
— У вас спор по поводу квартиры?
— У нас спор по поводу совести, — поправила Мария, входя.
Судья был сухой, как сухарь, и безэмоциональный, как пыль на его подоконнике. Выслушал обе стороны, кивнул, и спросил:
— Есть ли совместно нажитое имущество?
— Да, квартира, — начал Анатолий.
— Нет, — перебила его Тамара Викторовна. — Квартира — не ваше имущество. Это моя собственность. Документы есть.
— Сын в ней живёт двадцать лет с женой. Прописаны. Ребёнок прописан. Я вложила деньги в ремонт, в мебель, в технику, — сказала Мария. — Мы платили за коммуналку, за капремонт. Пять раз меняли сантехнику. Плиту покупали. Вы хоть чек один сохранили? А я — да.
Судья медленно поднял бровь. И взял документы.
Тамара Викторовна покраснела. Анатолий молчал, как рыба в аквариуме.
После заседания они вышли в коридор. Было ясно, что судья оставит вопрос открытым до следующего заседания. Но Мария уже всё решила.
— Я не хочу жить в ваших стенах, — сказала она тихо, почти беззлобно. — Я не претендую на квартиру. Не надо мне ваших метров. Мне нужно, чтобы вы оставили нас с Игорем в покое. Всё.
— Так просто? — удивился Анатолий.
— Ничего не просто. Но я больше не хочу бороться за куски былого. Я не тень. Я живой человек. И я ухожу из этой борьбы. Навсегда.
— Так ты отказываешься от всего? — нахмурилась Тамара Викторовна.
— От вашего наследства, ваших ковров и ваших командировок по моей жизни — да, отказываюсь, — усмехнулась Мария. — А свою свободу я оставлю себе.
Они молчали.
Она ушла первой. Спокойно. Без крика. В душе только одно: Наконец-то я не гость в своей жизни.
А на следующее утро, как бы в насмешку, ей позвонили из агентства недвижимости.
— Мария Алексеевна? У вас осталась заявка от прошлого года на участие в госпрограмме для матерей-одиночек. Освободилась квартира в новостройке. Один из участников отказался. Хотите посмотреть?
Она молчала секунду.
Потом сказала:
— Да. Хочу.
Квартира была новой. Запах свежей штукатурки, пыль от недавнего ремонта, окна на девятый этаж. Район — тихий, с новым садиком, аптекой, магазином «у дома» и зелёным двориком, где на качелях уже сидела пара детишек.
Мария прошла по коридору босиком. Ламинат ещё не был натёрт, но он казался ей шелком.
— Мам, тут есть балкон! — закричал Игорь из спальни. — И даже дверца не скрипит!
— Вот видишь, — улыбнулась Мария. — Мы начинаем заново.
Через два дня они подписали договор соцнайма. Не собственность пока — но почти. У неё было шесть месяцев на выкуп по программе. И в этот момент ей стало легче дышать.
Но ровно на третий день после переезда к подъезду подъехала «Лада», из которой вышла… кто бы вы думали?
Тамара Викторовна. В мятом плаще и с конвертом в руках.
— Ты думала, я не найду? — сказала она, как только Мария открыла дверь. — Вот, держи. Претензия.
— Что вы хотите, Тамара Викторовна?
— Вернуть мне то, что ты у меня украла.
— Что именно?
— Моего внука.
Мария устало облокотилась о дверной косяк.
— Вы всерьёз?
— Я подаю в суд на определение места жительства ребёнка. Я — бабушка. У меня больше возможностей. Квартира — у меня. Доход — пенсия. Стабильная. А ты кто? Матерь одиночка?
— Нет, — мягко сказала Мария. — Я — его мать. Родная. Живая. Настоящая. Которая с ним делает уроки, лечит насморк и читает сказки.
— Ты уводишь его от отца! Ты мстишь!
— Я его защищаю. От всего. Даже от вашей любви.
— Ты его с детства настраивала против меня! Он всегда был холоден со мной!
— Может, потому, что вы обращались с ним, как с реквизитом. Он должен был молчать, не мешать, не двигаться. А потом — «что за невоспитанный».
Тамара Викторовна сжала губы.
— Ты не имеешь права.
— Подавайте в суд, — кивнула Мария. — А лучше — идите домой. Ваша квартира осталась при вас. А у меня — своя жизнь. И знаете, что самое приятное? Я больше не собираюсь с вами делить ни ложку, ни воздух, ни сына.
— Ты злая женщина, Мария. Анатолию не повезло.
— Ему повезло пятнадцать лет. А потом я ушла. Пусть теперь попробует неудачу.
Она закрыла дверь. Медленно. Без щелчка. Просто — тщательно.
Через месяц состоялось заседание.
Тамара Викторовна пришла в костюме, который был явно куплен «на эффект». Она говорила заученными фразами:
— «Я всегда заботилась о внуке…»
— «Мать эмоционально нестабильна…»
— «У ребёнка должна быть поддержка родной семьи»…
Мария стояла молча. Сын сидел рядом, сжатый в комочек.
Судья внимательно выслушал стороны. И в конце произнёс:
— С учётом интересов несовершеннолетнего, заявления сторон, обстоятельств проживания, а также волеизъявления самого ребёнка — суд считает проживание с матерью наиболее целесообразным.
Бум.
Мария выдохнула. Анатолий отвёл глаза. Тамара Викторовна вскочила, будто судья выстрелил в неё:
— Вы сговорились! Она вас купила!
— Нет, Тамара Викторовна, — устало улыбнулась Мария. — Просто не всё в жизни можно купить. Особенно любовь.
Через неделю к ней приехал Анатолий. Без предупреждения.
— Маш… Я не за квартирой. Я просто… устал.
— Я тоже, — кивнула она. — Только ты устал от комфорта. А я — от унижений. Разные усталости, Толик.
— Я думал, ты вернёшься.
— А я думала, ты выберешь меня. Мы оба ошиблись.
— Можно я иногда буду навещать Игоря?
— Можно. Только не с мамой. Ни разу.
Он кивнул.
— Ты изменилась.
— Я себя нашла.
Когда он ушёл, Мария села у окна. В чашке — тёплый чай. На столе — уведомление: через месяц она может оформить выкуп квартиры по льготной ставке. Сама. Без чьих-то родителей, требований, и чужих «тарелок с нарезкой».
И впервые за много лет она сказала себе:
Я дома. Не в чьей-то квартире. А в своей жизни.