Утро начиналось одинаково: кофемашина сопела, как старый кот, вода в чайнике доходила до кипения ровно в тот момент, когда Надя открывала дверь в детскую, шептала сыну: «Просыпайся, кораблик, пришвартовываемся», — и привычно оглядывала гостиную. С тех пор как здесь появилась Людмила Павловна, порядок утра стал напоминать струнный квартет, где каждый инструмент играет на полтона громче остальных.
Людмила Павловна, свекровь, жила теперь «временами» у них. Так она сказала, когда принесла два чемодана и складную сушилку для белья, а потом добавила третий чемодан и икону в тяжелой рамке. «Пока документы на мою новую квартиру оформляют, чего я буду на съемной ютись? У вас места навалом, а я комната — воздух. Не бойтесь, с финансами помогу», — пообещала она тогда. Комната—воздух заняла бывшую Надину рабочую зону на утепленной лоджии — там стоял узкий стол, монитор, папки с договорами, стул с перетянутой спинкой. Сушилка перекочевала туда же, икону свекровь повесила над диваном, по диагонали от телевизора. «Пусть охраняет», — сказала она, поднимая глаза к золоту.
Надя переводила взгляд со скатерти, где с вечера остались крошки печенья, на врезанный в стол розеточный модуль — подарок себя самой себе, — и чувствовала, как невидимый напильник точит внутреннюю кромку терпения. У нее был свой порядок, свой ритм, выработанный годами — и ипотекой. Ипотека не прощает импровизацию. Стукаешься ежемесячно в одно и то же число, как о бортик катка, и опять по кругу. Ее оклад в издательстве держал на плаву платежи, у Саши — муж, тридцать четыре, инженер по автоматизации — проекты с доплатами и задержками. В первый взнос пошли Надины накопления, часть премии за два удачных спецпроекта, и — не без гордости — деньги от продажи свекровиной двушки на окраине. Деньги пришли с оговоркой: «Я помогу, но право пожизненного проживания за мной. На всякий случай. Я людей знаю».
«На всякий случай» тогда прозвучало безобидно. Даже разумно. Адвокат знакомого риелтора объяснял: «Это просто обременение в документах. Жить-то она не будет, так? Ну, приедет, переночует. В жизни всякое. Это ведь семья». Надя кивала. Когда кивали все вокруг, отказываться казалось неблагодарностью.
Саше удобно было соглашаться. Он привык обходить острые углы, как скользкий участок на тротуаре: шаг в сторону, улыбка, «потом разберемся». Его мать — Людмила Павловна — мастерски поднимала температуру разговора одной фразой: «Ну а как же сын? Я же все для него». И опускала ее одним вздохом: «Ладно, я не гордая, мне не надо». Надя научилась переводить эти всплески в логистику. «Хорошо, вы побудете у нас две недели, пока риелтор подберет вариант. Мы сдвинем стол, я поработаю на кухне». Сдвинули стол, сдвинулись сроки. Две недели превратились в месяц: «У них там очередь в МФЦ, у меня давление, мне лишний раз ездить нельзя». Месяц — в два: «Надо подождать, мне Илья подсказал, что цены пойдут вниз». Илья — двоюродный брат Саши, вечно на подработках и с мнением по любому поводу. «Он в рынке, он все знает», — уверяла свекровь.
Соседка тетя Лида из двенадцатой квартиры, любительница медленного интернета и быстрых выводов, за неделю успела узнать, кто кому кто. «Ну что, поселили мамочку? Правильно. Нынче одинокой женщине трудно», — сказала она, встретив Надю у лифта и покосившись на тяжелые сумки, которые Надя тащила из «Ленты». В сумках лежали продукты «по списку» — тот самый список, который теперь составлялся коллективно. Людмила Павловна вписывала в него гречку («дешево и полезно»), печень куриную («железо»), сахар рафинад («удобно в щипцы брать»), а Надя каждый раз мысленно подсчитывала: «Сахар — лишнее. Мы и так перешли на мед, он дороже, но расход меньше. Печень — съедят ли? Саше нельзя — у него гастрит. Гречка — ладно. Рафинад — минус». Минусы Надя вычеркивала мягким карандашом — в блокноте, который лежал на холодильнике под магнитом в виде лисьего хвоста.
Людмила Павловна не просто жила — она приводила пространство к «правильному виду». В первый же день сняла со спинки стула Надин плед — «пыли собирает», — переставила баночки со специями «по росту», убрала с виду мерную кружку. «Вот тут у вас масло стоит на солнце, прогоркнет, вы выкинете и будете плакать деньгами», — комментировала она, передвигая бутылку в тень. На второй день запретила включать посудомойку «по три тарелки», объяснила, что это «вода в трубу и свет в воздух», и в качестве доказательства принесла из своего чемодана пожелтевший блокнот с записями «расходы/доходы» пятнадцатилетней давности. «Смотри, Сашенька, вот мы жили, и ничего, не бедствовали. И без этих ваших машин всяких. Все руками. И животы плоские». Саша улыбнулся, спрятал глаза в телефон и пообещал «мыть тарелочки традиционным способом». Надя промолчала. Посудомойка была ее маленькой победой над вечной липкой раковиной, над вечным «потом». Теперь каждая тарелочка в уме превращалась в строки счета за электричество.
Сын — Тёма, четыре с половиной — тоже обрел новую реальность. «Шапку надел? И шарф. Рот закрой, ветер в горло, миндалины расцветут», — инструктировала его свекровь в подъезде, натягивая шарф чуть ли не до глаз. Тёма послушно сопел. Он привык к аккуратной, немногословной маме и к папе, который превращает поход в магазин в экскурсию к ленте с ценниками. «Смотри, дружище, это маркетинг. Они ставят сладкое ниже уровня глаз, чтоб родители не заметили». С появлением бабушки маршрут до сада стал длиннее, потому что в нем появилась палочка-выручалочка — «киоск с пирожками». «Раз уж я здесь, пусть ребенок хоть пирожка нормального попробует, а не ваши йогурты», — говорила свекровь так, будто йогурт — это персональная обида.
Первые «безобидные» замечания случались каждые полчаса. «Ты зачем окна на проветривание ставишь? Сквозняк — причина всех бед. Я в своей жизни насмотрелась». «Опять поздно пришли? Тогда уж не ложитесь вообще, а то организм никогда не привыкнет». «Зачем ты копаешься в этих таблицах, Наденька, глаза посадишь, а толку? Живое общение надо, а не эти… базы». Надя отвечала через раз. Через раз проглатывала раздражение. Через раз уходила в ванную и закрывала дверь без звука, чтобы посидеть на краю ванны, дыша над теплым полотенцем, как в детстве при насморке. Внутри постепенно ржавели петли.
Вечерами приходила Оксана — Надина подруга и коллега, та самая, которая умела смеяться, даже когда у заказчика «срочно все не понравилось». Оксана приносила недоеденную багетину, бутылку кефира и свежие новости из офиса. «У нас хотели оптимизировать штат, потом передумали, потом опять придумали. Ты держись, но план Б имей». Людмила Павловна при Оксане старалась быть мягче, делала вид, что занята сериалом, но ловила каждую фразу из кухни. «Оптимизировать — это увольнять», — шептала она Саше из-под пледа, — «готовься, сынок, сейчас на тебя вся семья». Саша уходил на балкон «позвонить Илье», возвращался пахнущий холодом, с хорошими новостями: «На объекте допник закрыли, деньги обещают. Но пока задержатся». Деньги обещали всегда. Задерживались — тоже.
С распределением бюджета стало тесно. «Я куплю сама, не надо тратить, у меня еще пенсия», — говорила Людмила Павловна и приносила пакет с продуктами, среди которых обязательно оказывались три предмета из списка «бессмысленная роскошь»: торт «Птичье молоко» (его ели двое — она и Тёма), сардельки «как в детстве» (их ел один Саша) и ароматизированные чайные пакетики («для гостей», которые приходили раз в неделю). В чеках фигурировали скидки, а на кухне — разговоры о том, что «надо бы отключить подогрев пола, мы же не в Испании». Надя молча согревала ноги — единственную часть тела, которая еще оставалась в ее власти.
Жилищный вопрос тихо вылезал из всех щелей. На бумаге — их квартира с ипотекой, с обременением «право проживания свекрови». По факту — расползающиеся границы. Надин ноутбук переселился с лоджии на кухню, потому что там «сырость», «на технике вода оседает, не видно, но оседает». Лоджия стала «комнатой для отдыха», куда свекровь приносила свои книги — толстые, с закладками-чекичками и выцветшими обложками — и раскладывала «вторую смену» постельного. «Я ж встану в пять, вас не потревожу, я птица ранняя», — объясняла она, укладываясь так, что правая створка шкафа перестала закрываться. Надя в пять вставала тоже — у нее были западные заказчики, которым удобно писать в этот час. Но теперь каждое утро начиналось с вежливого перешагивания через чужие тапочки.
Ссоры не случались. Случались «разговоры по душам». «Надя, ты меня прости, я же честно говорю: мне тяжело смотреть, как вы живете в кредит. Это боль. Я свою жизнь отдала, чтобы Саша ни в чем не нуждался, а тут… проценты! Банку!» — Людмила Павловна делала паузу, прикладывала ладонь к виску. «У меня сегодня голова что-то… Саша, померяй давление». Саша доставал тонометр. Цифры всегда были «неважные». Надя предлагала записаться к врачу. «Конечно, запишусь, как только риелтор позвонит. У меня сейчас каждый шаг расписан, как на комбинате. Ты тоже себя береги, ты же женщина работающая. Я ведь не враг».
Однажды вечером, когда сковородка с оладьями отдавала последней порцией, звонок в дверях раздался в девять — поздновато для тети Лиды и рановато для Ильи. На пороге стояла девушка в синим пуховике, тонкая, как вешалка. «Добрый вечер, вы Людмила Павловна? Я Катя, от агентства. Я вам писала. По поводу показов». Надя почувствовала, как ее челюсть непроизвольно двинулась. «Каких показов?» — спросила она, не оборачиваясь. Людмила Павловна улыбнулась девчонке: «Заходи, Катюш, познакомимся. Это моя невестка, Надя. Мы сейчас быстро, она добрая, только строгая». Девушка переступила порог с мешающейся улыбкой, поставила у двери папку.
Оказалось, что показы нужно проводить у них, потому что потенциальные покупатели хотели видеть «реальную жизнь» в помещении. Людмила Павловна выставила на продажу свою «новую» квартиру — ту, которую собиралась покупать, но не купила. «Слишком далеко от центра, устала я от этих окраин. Пусть посмотрим еще варианты. А эту — ну ее. Меня предупреждали, что сейчас выгоднее в короткую зайти и выйти», — объяснила она между делом. «В какую короткую?» — спросила Оксана, случайно оказавшаяся в этот момент на кухне с кефиром. «Ну это Илья знает. Он мне помогал». Илья знал всегда лучше. Илья настоял, что «надо ловить волну». Людмила Павловна поймала. Волна перелилась на их порог.
Покупатели приходили парами, иногда с пожилыми матерями, иногда с рюкзачками на колесиках. Они пахли разными духами и одинаковыми сомнениями. Они рассматривают стены, спрашивают про домофон, про соседей, про парковку. «Места маловато», — говорили они и улыбались Наде, как хозяйке салона, где ей принадлежит лишь столик для визиток. «А где вы храните зимнюю резину?» — спрашивал один. «В багажнике», — отвечал Саша честно. Людмила Павловна ходила с Катей, объясняла и показывала, а потом, закрывая за очередными глазами дверь, кивала в сторону кухни: «Вот я ж говорю, людям надо уют, а у нас тут… техногении». «У нас тут ипотека», — тихо отвечала Надя, но ее никто не слышал.
Соседка тетя Лида за неделю провела среди подъездных скамеек социологическое исследование. «Я же говорила: одна одинокая женщина — это как на шахматной доске ферзь. Ходит как хочет». Надя удивилась этому сравнению, а потом поймала себя на том, что считает ходы. Если отодвинуть обеденный стол ближе к окну — туда, где раньше стояла ёлка, — то можно вернуть на место рабочий стул. Если попросить Оксану забрать у себя на время коробку с образцами ткани для спецпроекта — освободится полка. Если уговорить Сашу поставить на паузу «дружеские» займы Илье — перестанет уходить из бюджета эта тонкая струйка. Если…
Вечером пятницы Людмила Павловна распечатала с телефона что-то на Надином принтере. Листы были с мелким шрифтом, штампы — полупрозрачные, как водяные знаки. «Это что?» — спросила Надя. «Да там мелочи. Я консультировалась по одному вопросу. Не напрягайся, это взрослое». На листах была предварительная форма «соглашения о порядке пользования жилым помещением». Там значилось, что «комната, именуемая бывшей лоджией», закрепляется за Людмилой Павловной «с правом размещения спального места и предметов быта», а также «право беспрепятственного доступа к кухне и санузлу» и «пользование бытовой техникой по согласованию». «Зачем вы это распечатали? Мы же семья», — спросила Надя, стараясь, чтобы голос не дрогнул. «Ну чтобы не было недопонимания», — ответила свекровь мягко, — «а то я смотрю, у всех сейчас с бумажками спокойнее. Не бойся, я никому не враг».
Ночью Надя долго крутилась, слушая, как в соседней «комнате—воздухе» шуршит страницами Людмила Павловна. Шуршание врезалось в темноту, как поезд в ночном пригорке — медленно, настойчиво, без шансов на отмену рейса. Надя вспоминала, как они с Сашей смотрели эту квартиру впервые: белые стены, свободный подоконник, голая лампочка на проводе и впереди — длинный «после»: после первого платежа, после ремонта, после празднования. Тогда они стояли вдвоем посреди пустой комнаты и смеялись, потому что эхо повторяло за ними отдельные слова. Теперь эхо повторяло чужие фразы.
Утро субботы началось не с кофе. Началось с того, что на двери появился новый замок — дополнительная защелка. «Для безопасности», — объяснила свекровь, — «я вчера ночью испугалась: кто-то в подъезде возился. Ты же знаешь, какие сейчас времена». Надя смотрела на металлическую пластину, на свежие шурупы в дереве коробки и чувствовала, как расползается по коже неприятное ощущение чужого крема. «Вы бы сказали. Это мой дом», — произнесла она негромко. «Наш», — поправила свекровь и, сделав шаг ближе, добавила: «Пока я здесь, я отвечаю за порядок». Саша отвел глаза и предложил всем «не драматизировать» и «выйти прогуляться». Они вышли. Воздух был похож на вату, из которой забыли вынуть острые иголки.
Вечером пришел Илья — с широкими плечами и узкими идеями. Он смотрел на квартиру, как брокер на график курса: «Не кисни, Надь. Сейчас все живут вместе. Это тренд такой. Совместная экономика. У тебя тоже плюс: бабушка с ребенком, ты больше успеешь. А ипотеку — ну, ипотеку надо любить. Она дисциплинирует». «Она душит», — сказала Надя, но не вслух. Илья между делом попросил у Саши «малую сумму до понедельника». Саша кивнул. Надя увидела это — кивок — и почувствовала, как внутри у нее невидимая пружина сдвинулась на новый виток.
К ночи Людмила Павловна, утомленная разговорами о «соглашениях», достала из ящика тумбы свой тонометр и, усевшись в кресло, театрально поморщилась. «Ой, что-то мне нехорошо. Сашенька, давление пляшет. Если что — ты имей в виду: я ведь делаю все, чтобы вам было легче. Но организм уже не тот». Саша подскочил, убавил звук телевизора, принес воды. Надя принесла валерьянку — старая, как запах столовой ложки, привычка. «Не надо, у меня есть таблетки свои. Дорогие. Я их сама купила, не подумай», — свекровь посмотрела на Надю пристально, как на ученицу, которая списывает формулу. Потом устало улыбнулась. «Я никому не мешаю. Я тихонечко. Мы же семья».
Надя выключила свет в кухне и остановилась на пороге. В темноте ясно вырисовывались контуры нового замка, иконы над диваном, сушилки на лоджии, заказов, которые надо сдать к понедельнику, и перечеркнутых мягким карандашом пунктов списка. Она подумала, что каждый предмет в квартире вдруг получил голос. И эти голоса шептали не ей.
Понедельник встретил их не звоном будильника, а звонком в дверь. Полвосьмого утра, Тёма еще тянулся к подушке, Надя пыталась сварить кашу, не глядя на плиту. На пороге снова стояла Катя из агентства, теперь с парой взрослых — сухощавый мужчина в пальто и дама с аккуратно уложенными волосами. «Мы на просмотр», — улыбнулась она слишком бодро для этого часа. Людмила Павловна моментально выскочила из комнаты и взяла инициативу: «Проходите, милые. Вот кухня, вот зал, лоджию мы утеплили, очень удобно».
Надя поставила половник на край кастрюли и почувствовала, что кашу уже не спасти: запах пригорания заполнил кухню. «А мы можем позже?» — попыталась она. Но в квартире уже щелкали фотоаппаратом, задавали вопросы, открывали шкафчики. Тёма стоял посреди гостиной в пижаме с динозаврами и недоуменно тер глаза.
— Мам, а почему чужие дяди у нас вещи смотрят? — спросил он вслух.
Надя покраснела. Саша молчал, виновато улыбаясь. «Потом объясню», — прошептал он сыну. Но объяснить не смог и себе.
Вечером Надя попыталась поговорить:
— Саша, это невозможно. Мы живем, как в проходном дворе. Я не подписывалась на просмотры в семь утра. Это же наш дом.
Саша чесал затылок, пряча глаза:
— Ну, мама в подвешенном положении, ей нужно решить с жильем. Потерпи чуть-чуть. Она же не навсегда.
— «Чуть-чуть» длится уже три месяца, — напомнила Надя. — И, кстати, замок, который она поставила… Это вообще нормально?
Саша пожал плечами:
— Она боится. Ну, ты же знаешь ее.
— Я тоже боюсь. Боюсь, что у меня дома больше ничего моего не останется.
Слова повисли между ними, но Саша не стал ловить их. Он ушел в ванную, а Надя осталась в коридоре, слушая, как шум воды смывает возможность диалога.
Тем временем Людмила Павловна укрепляла свои позиции. Она предложила оплачивать коммуналку «своей частью». Перевела деньги, но вместе с переводом отправила Саше сообщение: «Только, пожалуйста, не тратьте все на свои капризы. Я же знаю, что вы без меня не справились бы». Саша показал это сообщение Нади — как доказательство заботы. А для Надиного слуха в нем прозвучало другое: «Вы живете на моих условиях».
Финансовые разговоры стали отдельной ареной борьбы. Надя привыкла вести таблицу расходов и строго делить бюджет. Людмила Павловна вносила туда свои поправки — на бумаге и вслух. «Зачем этот кофе? Можно варить наш, из турки. Зачем эта курица фермерская? Я в „Пятерочке“ видела дешевле. А ребенку не вредно эти ваши игрушки за тысячу рублей? Лучше книжку ему. Настоящую, бумажную».
Надя однажды не выдержала:
— Это наши деньги. Наш выбор.
— Ты забываешь, Наденька, что и мои тоже. Я вложилась в эту квартиру, между прочим. Если бы не я, где бы вы сейчас сидели? — свекровь положила ладонь на грудь и медленно вдохнула. — Я не претендую ни на что. Но я имею право сказать.
Саша торопливо встал между ними, как посредник на переговорах:
— Все, хватит. Мы одна семья.
Но именно это «мы одна семья» делало конфликт безвыходным.
На работе у Нади тем временем начался аврал. Сокращения снова маячили на горизонте. Оксана подбадривала, но сама выглядела вымотанной. Надя старалась концентрироваться, но после ночей с хлопаньем дверей и щелканьем новых замков сил хватало только на выполнение минимума.
Вечером, возвращаясь домой, она заметила у подъезда соседку тетю Лиду. Та перехватила ее за локоть:
— А вы знаете, что у вас объявления на „Циане“ висят? Фотографии квартиры вашей! Мне племянник скинул.
Надя остолбенела.
— Какие объявления?
— Ну, продают квартиру. Видите ли, «уютная, просторная, с ремонтом». Я говорю: «Как это продают? Там же семья молодая с ребенком живет». А он: «Нет, документы в порядке, вот обременение — право проживания».
Надя едва дошла до лифта. Вечером, пока Саша убаюкивал Тёму, она села за компьютер и открыла сайт. Фотографии действительно были их. Стол на кухне, магнит-лисий хвост на холодильнике, даже ее кружка с рисунком кораблика стояла на месте.
Она закрыла ноутбук и пошла в комнату свекрови.
— Это что значит?
Людмила Павловна спокойно посмотрела на нее:
— Не нервничай. Это технический момент. Я пробую разные варианты. Может, выгоднее будет продать долю.
— Какую долю? — голос у Нади сорвался.
— Мою. Я ведь имею право. Я вложила в эту квартиру.
— Вы же обещали, что это временно. Что вы купите другое жилье!
— Я обещала стараться. Но жизнь сложнее. Я должна думать о будущем. О Саше, о внуке.
Надя почувствовала, что стены будто сдвинулись.
— А обо мне вы подумали?
— Ты молода, справишься, — мягко улыбнулась свекровь.
Разговор закончился ничем. Саша снова не стал вставать на чью-то сторону. Только обнял Надю и сказал:
— Я между вами застрял. Не могу выбрать.
— Не выбирай, — ответила она устало. — Просто пойми, что я не железная.
Но он не понял.
Через неделю случилось новое обострение. Тёма заболел — кашель, температура. Надя хотела вызвать врача из поликлиники. Людмила Павловна настояла на «проверенном» знакомом педиатре, который «всех детей в нашем роду поднимал». Пришел немолодой мужчина с потертым портфелем, посмотрел мельком и выписал «старые хорошие таблетки». Надя не выдержала:
— Это прошлый век! У нас другие схемы лечения!
Свекровь всплеснула руками:
— Ты что, хочешь на ребенке эксперименты ставить? Он с этими таблетками вырастет, как твой Саша!
— Вот именно, как Саша, который до сих пор в больницы не ходит и лечится аспирином!
Саша поднял глаза от градусника, но промолчал.
Ночью Тёме стало хуже. Надя вызвала «скорую». Врачи поставили диагноз: бронхит, нужна современная терапия. Когда дверь за ними закрылась, Надя повернулась к свекрови:
— Никогда больше не лезьте в лечение моего ребенка.
Людмила Павловна тяжело вздохнула, приложила руку к сердцу:
— Я же только хотела как лучше. У меня сердце разрывается от вашей неблагодарности.
Саша положил ей под язык таблетку, как будто это был сценарий, давно отрепетированный.
Надя села на край дивана и впервые подумала: «А вдруг выхода нет? А вдруг так и будет всегда — замки, бумаги, чужие врачи?»
Она вспомнила, как однажды мечтала о своем доме — пусть маленьком, но своем. И как теперь этот дом превратился в арену чужих правил.
И тогда впервые ей пришла в голову мысль о побеге. Но куда? С ипотекой, с ребенком, с мужем, который не умеет выбирать?
Она не знала. Только чувствовала: впереди будет взрыв.
Весна вошла в квартиру незаметно: сначала солнечными полосами на полу, потом сквозняками, которых боялась Людмила Павловна, и, наконец, запахом талой земли от открытых окон соседей. У Нади весна ассоциировалась с новой жизнью, но в этот раз она принесла только ощущение надвигающейся грозы.
Тёма поправился, снова бегал по квартире с машинками, и только кашель иногда возвращался. Надя старалась не думать о болезни — у нее был новый срочный проект, с которым могла справиться только ночью. Вечером, усадив сына спать, она включала ноутбук, и клавиатура стучала до трех. Под утро за стеной шуршали страницы свекровиных книг. Две бессонницы жили рядом.
Однажды утром Надя проснулась от того, что в прихожей шумели мужские голоса. Она вышла — в коридоре стояли двое крепких мужчин, а рядом Людмила Павловна в домашнем халате.
— Это мои знакомые, — пояснила она, заметив Надиное лицо. — Мы тут хотим шкаф передвинуть, чтобы удобнее было.
— Какой шкаф? У нас всё стоит на своих местах! — возмутилась Надя.
— Ты не нервничай. Это временно. Они помогут мебель переставить, чтобы место освободить. Ну, мало ли что.
Мужчины начали двигать тяжелый шкаф из спальни к стене. Надя вцепилась в дверцу:
— Никто ничего не будет двигать без моего разрешения! Это моя спальня!
Людмила Павловна скрестила руки:
— Наша. У меня право проживания. Я могу организовать пространство, как считаю нужным.
Саша вернулся с работы и застал картину: жена с перекошенным лицом держит дверцу шкафа, двое незнакомцев смотрят с недоумением, мать стоит с видом командира. Он привычно сказал:
— Давайте не ссориться. Давайте спокойно…
— Спокойно? — Надя сорвалась. — Твоя мать водит чужих мужиков в наш дом и распоряжается нашей мебелью, а ты всё «спокойно»?
Тёма выглянул из комнаты, испуганный, с машинкой в руке. Надя подняла его, прижала к себе и прошептала:
— Всё хорошо, малыш. Всё хорошо.
Но внутри уже знала: хорошо не будет.
Вечером они с Сашей впервые всерьёз поссорились.
— Я больше не могу так, — сказала Надя. — Либо мы ставим границы, либо я не выдержу.
— Но это же мама… — он потер виски. — Она вложила деньги. Она имеет право.
— А я что? Я работаю ночами, тяну ипотеку, я живу под диктовку чужого человека. У меня какое право?
Саша молчал долго. Потом сказал:
— Если честно, я не знаю, как правильно.
Эта фраза ранила сильнее всего.
Через несколько дней Людмила Павловна объявила:
— Я решила. Буду оформлять долю официально. Это честно и правильно.
Надя почувствовала, как земля уходит из-под ног. Долю? В их квартире, купленной в ипотеку? Она не понимала, как это возможно, но свекровь уже держала в руках документы.
— Я встречалась с юристом. Он сказал: у меня есть основания. Пусть у нас будет порядок.
Надя ночью написала Оксане. Та ответила: «Беги. Это закончится плохо».
Но куда бежать?
Кульминация случилась в выходной. В квартиру снова пришли «потенциальные покупатели». Молодая пара с ребенком. Они ходили по комнатам, обсуждали, смотрели на стены. Надя сидела на кухне, не в силах встать. Вдруг услышала, как девушка сказала:
— Тут уютно. Видно, что настоящая семья живет.
Надя вышла и резко:
— Нет! Настоящая семья здесь не живет. Здесь каждый тянет одеяло на себя.
Пара смутилась и ушла. Людмила Павловна посмотрела на невестку ледяным взглядом:
— Ты всё портишь.
— Я защищаю свою жизнь, — ответила Надя.
И тут сорвалось. Они обе кричали — про деньги, про право, про воспитание Тёмы, про то, что «ты мужу мозги пудришь» и «ты всю семью разрушаешь». Саша стоял посередине, как всегда, но теперь его голос никто не слышал.
В какой-то момент Надя сказала:
— Если это не прекратится, я уйду. Сын пойдет со мной.
Людмила Павловна резко выпрямилась и произнесла твёрдо, с холодной уверенностью:
— Я жила здесь до тебя и после жить буду.
Тишина упала, как камень.
Надя собрала сына и ушла к Оксане. Саша пытался звонить, писал сообщения, но Надя не брала трубку. Она сидела на чужом диване, смотрела на спящего Тёму и думала: «Я не знаю, что будет дальше. Но я знаю одно — возвращаться в ту квартиру, где меня лишили права дышать, я не хочу».
За окном шумела весна. А впереди была пустота, которая могла стать либо новой жизнью, либо ещё одной клеткой.