Мам, ну это же на пару недель. Просто отдохнёт, сменит обстановку, — голос Димы в телефоне был виновато-мягким, как всегда, когда дело касалось его матери.
Алина стояла на кухне, держа в руках вилку. Обед остывал, а она чувствовала, как внутри будто бы заворачивался пружинный механизм. Щёлк. Первый виток.
— Конечно, пусть приезжает, — ответила она, слишком спокойно, чтобы быть искренней. — Только ты ведь понимаешь, что у нас тут не санаторий.
Прошла неделя. А потом ещё. И ещё одна.
Раиса Ивановна заняла маленькую комнату, где Алина раньше хранила коробки с документами и тренажёр для спины. Теперь на дверце висел розовый халат с кружевами — «домашний, ещё из Вильнюса». Свою аптечку свекровь разложила прямо на полке в ванной, подвинув Алинин уход за кожей в шкафчик на балконе. В холодильнике появились банки с «правильными» заготовками, от которых пахло уксусом и детством, но в плохом смысле. Крышки с инициалами, дата маринования — «РаИв, 2021».
Алина всё это видела и молчала. Она не была сварливой. Не привыкла начинать ссоры. Не хотела вставать между матерью и сыном. Всё это казалось ей глупым — вот придёт время, Раиса Ивановна уедет, и всё снова станет, как прежде. Так она думала в первую неделю. Во вторую — начала сомневаться.
— Алиночка, а ты соль вообще кладёшь? — спрашивала свекровь, заглядывая в кастрюлю.
— Да. Немного.
— Ну понятно. Ты ж фитнес у нас. Всё парное, всё пресное.
Вечерами Дима работал допоздна, как раз пошёл новый проект. По крайней мере, так он говорил. На кухне Раиса Ивановна рассказывала Алине, как они жили в общежитии с мужем. Как сама, без бабушки, воспитала сына. Как работала по две смены. Как Дима в первом классе сам стирал свои носки.
— Не то, что сейчас, конечно. Сейчас женщины всё хотят сразу: и маникюр, и чтобы мужчина в магазин ходил. — Она сделала паузу. — Ты ведь не обиделась?
Когда Алина родила Марту, Раиса Ивановна настояла, чтобы они оформили трёшку в ипотеку. «Нужен запасной выход. Вдруг второй ребёнок?»
— Но ты ведь можешь просто переоформить долю, чтобы не платить налог, — сказал Дима, даже не глядя на Алину.
— То есть квартира будет оформлена на троих? — уточнила она. — На нас и на твою маму?
— Алина, ну ты чего, мама же с нами не жить будет. Просто так легче, у неё хорошая кредитная история.
Сначала это действительно казалось формальностью. Но потом Раиса Ивановна попросила второй комплект ключей: «Ну мало ли, вдруг вы в отпуске, а мне надо будет присмотреть». А спустя полгода — начался ремонт в её квартире. И снова чемоданы, и снова халат с кружевами, и снова банки.
На этот раз — на неопределённый срок.
Однажды Алина пришла с Марточкой с развивашек — дождь, капли на ресницах, тёплые влажные варежки. У двери её встретила пара женских сапог. Не маминых. Каблук, дорогой бренд. Из спальни доносился смех Раисы Ивановны.
— Алиночка! — голос свекрови был как сироп. — Заходи, познакомься. Это Лариса Константиновна, моя подруга. Мы вместе ещё по училищу. Она у нас пока остановится. У неё там с жильём… ну, в общем, ты понимаешь.
Лариса Константиновна жила с ними две недели. Ела за их столом. Громко разговаривала по телефону. Хвалила Раису Ивановну и «золотого сына». Алина в те дни практически перестала говорить. Она просто молчала — на кухне, в ванной, в супермаркете. Молчала, когда Раиса Ивановна без спросу стирала её нижнее бельё. Молчала, когда Лариса Константиновна сидела в её кресле с ноутбуком. Молчала, когда Раиса Ивановна пожаловалась сыну: «У вашей Алины взгляд тяжёлый, как будто мы ей мешаем жить».
А потом Лариса уехала. Алина выдохнула.
Флэшбэк. Первый визит к свекрови.
Алина нервничала. Держала в руках коробку с печеньем, перевязанную лентой.
Раиса Ивановна открыла дверь. Была в тонком домашнем платье. Оценивающе оглядела Алину.
— Ты, значит, Алина. Худенькая ты какая. А кушать-то любишь? Или только эти, как их, роллы?
Тогда Алина подумала: «Просто женщина старой закалки. Нужно время». Теперь она знала: время только усугубляло.
Однажды она нашла в ящике под бельём банковскую выписку. Суммы. Переводы. Строка: Займ Раисе Ив. И подпись Димы.
Она не знала об этих переводах. Хотя и за садик платила она, и еду чаще покупала она, и одежду, и кружки.
Она положила бумагу на кухонный стол и пошла заваривать себе ромашку. Дима вошёл, посмотрел на лист, потёр глаза.
— Алиночка, ну я же тебе объяснял. Маме сложно одной. Она всё для нас делает. Это же временно.
Алина ничего не ответила.
Щёлк. Пружина в ней снова подтянулась.
Пружина, заведённая внутри Алины, раскручивалась теперь сама. Молчать становилось труднее.
— Ты опять купила лосось? — спросила Раиса Ивановна, сдвигая брови. — Ты посмотри, сколько он стоит. У нас что, праздник?
— Я купила его себе. На ужин. — Алина не смотрела на свекровь. Старалась резать овощи ровно, не дрожащими руками.
— Себе? А семье? Ты одна в этом доме?
Алина повернулась.
— А давайте, Раиса Ивановна, вы начнёте покупать еду на семью, раз вы теперь с нами. Хотя бы хлеб и яйца.
— Я? Покупать? — та театрально отступила на шаг. — У меня пенсия! Я вам деньги на ипотеку дала, между прочим.
— Нет, вы не дали. Вы оформили квартиру на себя на одну треть. Это не благотворительность. Это — доля.
— Вот так, значит? — Раиса Ивановна вдруг побледнела. — Я вам, как родным, а ты мне о долях.
На следующий день Дима уехал на съёмки — его пригласили в рекламную кампанию, редко, но метко. Вернётся через пять дней. Алина осталась одна с дочкой и Раисой Ивановной. Пять дней — не так уж много, но как будто вечность.
— Марточка, а ну сядь прямо, не сутулься, — свекровь хлопнула девочку по спине.
— Ей три года, — сказала Алина, — и у неё гипермобильность суставов, врач сказал — нужно мягко корректировать осанку.
— Врачи… — махнула рукой Раиса Ивановна. — Раньше дети сами росли, без ваших специалистов. Ты её балуешь, вот она и не слушается.
Алина была на кухне, когда свекровь вскрыла её косметичку.
— Что это за тюбик? Крем? Стоит, как полпенсии, — она говорила, будто сама себе, но вслух. — И кто это всё оплачивает? Не иначе, сын.
Алина молча подошла, выхватила косметичку и ушла в спальню.
Той ночью она долго не могла заснуть. Мысленно перебирала зарплаты, расходы, переводы. Дима никогда не спрашивал, сколько она зарабатывает. Но и не помогал. Жил как будто между двух параллельных семей — с женой и дочерью, и с матерью, при этом не выбирая ни одну до конца.
Через день Алина зашла в детскую и увидела Марточку, сидящую на полу с куклой.
— Мамочка, бабушка сказала, что ты неправильная мама, — сообщила девочка без тени злобы.
— Почему?
— Потому что ты не готовишь холодец. И не гладишь папе носки.
Алина решилась на разговор.
— Дим, так жить нельзя. Мы с тобой — семья. А сейчас всё как будто… перекошено. Ты не видишь?
Он почесал висок, сел на край кровати.
— Алиночка, ну потерпи чуть. Маме тяжело. Она одна. Она стареет, ей страшно. А ты — сильная.
— Почему ты уверен, что сильная — это значит без помощи? Почему с меня всё можно тянуть бесконечно, а ей достаточно вдохнуть поглубже — и уже виноваты все вокруг?
— Ты несправедлива, — сказал он тихо.
— А ты трус, — ответила Алина.
Он ушёл в зал. Не хлопнул дверью, не повысил голос. Просто ушёл. Она смотрела в потолок и понимала: этого разговора у них не было. Как и всех предыдущих.
В субботу Раиса Ивановна привела Марточку из сада и поставила на кухонный стол огромную кастрюлю.
— Борщ. С косточкой. На три дня хватит. А то у вас тут — йогурты да семечки. Не еда, а недоразумение.
— Спасибо, — сухо сказала Алина. — Только вы бы сначала спросили. Мы с Марточкой не едим жирное.
— Не едите? — возмутилась свекровь. — А вон сколько еды-то! Где деньги берёте? Опять Дима пашет, пока ты тут свои масочки и вебинары?
Это уже было слишком.
— Раиса Ивановна. Я зарабатываю. В два раза больше, чем Дима. И тащу всё — от сада до страховки. Поэтому, если вы ещё раз скажете что-то о моей еде, кремах или ребёнке — я выставлю вас за дверь. Ваша доля? Пожалуйста, можете жить в квартире. Но не в нашей комнате. Не за нашим столом.
Раиса Ивановна, сжав губы, села на табурет. Помолчала.
— Вижу, вы тут решили, что я лишняя.
— Нет. Это вы решили, что вас все обязаны обслуживать.
Свекровь молчала. Взгляд у неё был острый, как булавка.
На следующий день Алина вернулась с Марточкой с прогулки — и застала Раису Ивановну в спальне. Та рылась в ящиках.
— Я искала таблетки. Забыла, где положила. — сказала она. Голос был почти спокойным, но с ноткой растерянности.
Алина подошла, заглянула в ящик — там, под бельём, лежали письма. Её личные записи, старые дневники. Письма матери.
Раиса Ивановна не отвела взгляда. Наоборот, с вызовом посмотрела прямо.
— Я должна знать, с кем живёт мой сын.
— Это не ваш дом, Раиса Ивановна, — сказала Алина. — И я — не ваша подчинённая.
— Нет, ты просто… — она замолчала, не закончив.
Алина кивнула.
— Именно. Просто.
В тот вечер Раиса Ивановна пошла спать рано. Слишком рано. Дима заметил это, когда вернулся.
— Что с мамой?
— Узнай у неё. Ты же не у меня живёшь, — сказала Алина, и сама удивилась, как спокойно прозвучали эти слова.
Он смотрел на неё с обидой. А она вдруг почувствовала — ничего не болит. Никакой вины. Только ясность.
Через три дня Дима сообщил, что его снова вызывают в Питер на три недели. Алина только кивнула. Она уже не спрашивала, когда он уедет, когда вернётся и будет ли звонить каждый день. Что-то между ними перестало дышать. Осталась только форма семьи — как костюм на вешалке: есть, но не греет.
Раиса Ивановна теперь проводила больше времени в своей комнате. Иногда хлопала дверцами, иногда включала музыку из начала двухтысячных. Пела вполголоса: «Мама Люба, давай-давай». Как будто напоминала, что она тут. Всё ещё тут.
В один из дней Алина пришла с работы раньше. Дома было тихо, подозрительно тихо. В кухне — пусто. В ванной — никого. В детской — спала Марта, уткнувшись носом в плюшевого медведя.
На балконе, закутавшись в клетчатый плед, сидела Раиса Ивановна и курила. Не электронку, не кальян — сигарету. Стойкую, горькую, как её укоризненный взгляд.
Алина открыла дверь.
— Не знала, что вы курите.
— Не курю. Сегодня вот захотелось. Может, оттого что старость навалилась, а может, оттого что вы теперь хозяйка, а я тут как мебель старая.
Алина села напротив. Они смотрели на серый двор, на мокрые качели, на разбитые клумбы, в которые кто-то воткнул палку с пакетом от «Пятёрочки».
— Я ведь с мужем жила в этом городе. — В голосе свекрови был усталый металл. — Только мы тогда на съёмной. Холодильник течёт, обои отклеились. А он всё: «Потерпим, малыш». А через год уехал к Татьяне. Она была главбух, у неё своя квартира, немецкая техника, мама в Германии. Я с вещами на лестнице сидела. Тогда решила: мой сын ни за что так жить не будет. Никогда. И чтоб ему не командовали, не указывали. Я же за него вся жизнь… Ты, наверное, не поймёшь.
Алина покачала головой.
— Я многое поняла. Вы очень его любите. Настолько, что не оставили в нём ни одного свободного клочка. Всё для себя. И за это он теперь боится решать, выбирать, взрослеть.
Раиса Ивановна затянулась и кивнула.
— Да. Ты права. Я ж думала, если отдам всё — он всегда будет со мной. А он… между. Как будто и не с тобой, и не со мной.
— Потому что ему тяжело быть с вами. А со мной — страшно. Потому что у меня нет этих слов: «сынок, тебе надо отдохнуть, я всё сама». А у вас есть. Он привык, что вы тыл. А я — фронт. С реальностью. С налогами, кредитами, расписаниями. Я у него — не мама.
— А ты хочешь быть мамой?
— Нет. Я хочу быть женщиной, с которой он — партнёр. А он хочет, чтобы мы с вами разделили роли: вы его жалеете, я — терплю. Так не будет.
Раиса Ивановна докурила. Раздавила бычок в жестяной банке от шпрот.
— Я, может, и правда задержалась тут. Всё ждала, что меня кто-нибудь выгонит. Но так и не выгнали.
На следующий день она собрала вещи. Молчала. Не прощалась. С Марточкой обнялась — крепко, сдержанно. Дима даже не знал, что мать уехала. Он был в поезде. Не звонил.
Прошла неделя. Алина сидела в кафе с подругой, Лерой. Разговор шёл о глупостях — какой брокер, какой самокат, какие витамины. Потом Лера вдруг сказала:
— Я всё думала… почему ты не уехала от него раньше?
— Потому что хотела, чтобы он сам выбрал. Сам понял. А потом — потому что у нас ребёнок, ипотека, история.
— А сейчас?
Алина допила кофе.
— Сейчас… не знаю. У меня тишина в голове. Как будто комната опустела. Пыльно, но свободно.
Через несколько дней вернулся Дима. Усталый, с подарком для дочери. Весь в привычной вине и рассеянности.
— Мамы нет?
— Нет.
— А куда?
— Домой.
— И когда вернётся?
Алина посмотрела на него внимательно. А потом сказала:
— А тебе важно?
Он пожал плечами.
— Ну… она ведь всё же часть семьи. Ты ведь понимаешь…
Алина вздохнула. Улыбнулась. Но как-то сухо.
— Да. Всё понимаю.
Они жили ещё вместе несколько месяцев. Спокойно. Плавно. Без взрывов. Всё стало будто прилизанным — разговоры ровные, ссоры — уклончивые. Марточка подросла. Стала спрашивать: «А когда бабушка приедет?»
Алина отвечала: «Когда-нибудь». И сама не знала — это правда или утешение.
Однажды, собираясь на деловую встречу, Алина вошла в зал, где Дима возился с телевизором. Новый пульт. Очередной сбой.
— К тебе мама не собирается? — спросила она мимоходом, застёгивая браслет на руке.
Он посмотрел на неё с тем же самым выражением, которое она видела ещё на кухне у Раисы Ивановны.
— Не знаю. Она звонила… Но я не взял трубку. Что-то не могу пока.
Алина кивнула. Взяла сумку.
На пороге обернулась. Он сидел на диване, сгорбившись, как мальчик на продлёнке. Слишком долго никуда не уходил, слишком долго жил в полусловах.
Она подошла. Поставила руку ему на плечо. Мягко, но твёрдо. Он вздрогнул.
— Не переживай, — сказала она спокойно, — я у твоего сына надолго не задержусь, — и подняла глаза.